АЛЕКСАНДР ЛЕОНТЬЕВ

КРЕПОСТЬ
повесть

Начало читайте в №2, 2011

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Не верьте, если говорят, что дети добрые, это неправда. Дети любят мучить друг друга, как, впрочем, и взрослые.

Доктор меня часто просит рассказать о детстве. Я слышал, что один чудак, Фрейд, придумал такую ахинею, что якобы, если избавиться от страха, который тебе вбился в башку в детстве, то тогда ты выздоровеешь. Вот почему этот умник, который так любит свои ногти, всё время и копается во мне. Только зря он копает, у меня-то другая история.

В десять утра по средам он проводит со мной беседы: спросит, писался ли я в постель, снились ли мне голые покойники, и любил ли я подсолнухи, и кого я больше любил – папу или маму, и какое у меня самое яркое воспоминание о детстве.

Чего он от меня хочет, не пойму. Он сам мне напоминает шизика: губы тонкие, улыбочка ехидная, а глаза рачьи так и прокалывают, как иголки, колют в самую душу, колют даже больнее, чем эти уколы, которые мне делают перед сном.

Зачем он меня мучает, не пойму. Доктор ещё называется, я бы таких врачей подвешивал на площадях, чтобы все видели. Всё пытается выведать у меня, а я прячусь, как улитка, в раковину, и сижу, и смотрю на него, и хихикаю, и ничего не говорю. Я, как в разведке, но в конце допроса меня не поставят к стенке и не поведут на эшафот, а обрекут на вечный ад холодного одиночества, и потому я молчу, потому я путаю ему карты. Главное – сбить его с толку, запутать, главное – не дать ему понять, что ты его раскусил, иначе конец, – сразу отведут в соседнее серое здание, и ты вернёшься оттуда с пустыми стеклянными глазами, будешь тихо сидеть в парке, на солнышке, кормить воробышков и тихо улыбаться, – я не хочу этого, не хочу!

Вижу, что он недоволен моими ответами, записывает себе что-то в блокнот и вновь ногти свои розовые разглядывает. А потом вдруг спросит, типа: «А скажите, вы любили кушать в детском саду рыбий жир?». Или: «А как вы думаете, дети добрые?».

Ну, я на все вопросы отвечаю: «Да». Понимаете, он так задаёт вопросы, что мне приходится отвечать на них «да».

Но потом эта игра мне надоела. И я ему стал противоречить. Вот это его почему-то заинтересовало, он стал делать больше пометок в блокноте и даже повеселел, сказал, что я теперь начну поправляться, не понятно, с какой такой радости. А когда я ему рассказал, как меня однажды повесили… он вообще развеселился.

А что? Ну как тут быть, если он мне такую кость кидает, лапшу вешает. «А ведь дети добрые», – говорит. Слышите, такое мне вяжет. Вот я ему и ответил: «Да, – говорю, – очень». И рассказал, как ясноглазые детки накинули мне на шею петельку, перекинули через сук, четыре года мне тогда было, и подвесили. Игра была такая, и мне, как новенькому, выпала роль пленника…

Так вот, я был взят в плен, а потом меня должны были казнить. Наверное, меня бы и казнили, потому что я уже задыхался, стоя на цыпочках с петлёй на шее, если бы не тётя Варя, наша нянечка, – она меня спасла, когда я там один стоял на цыпочках, хватаясь руками за воздух, а все обо мне забыли, убежав на обед.

На следующий день я нашёл дома булавку, и во время тихого часа, когда все дети забрались в кроватки, и некоторые уже тихо посапывали во сне, я взял и всех моих палачей поколол этой булавкой.

Был скандал, и я помню слова отца, который произнёс их в тот момент, когда на него орала старшая воспитательница, тётя Фира; я помню её большой рот, с одним чёрным зубом, и одним золотым. Отец тогда сказал мне: «Правильно сделал», – и крепко прижал меня к себе.

Это всё я рассказал доктору, он даже покраснел от удовольствия, так ему понравилась моя история.

– Мы на правильном пути, – сказал он мне в то утро и уколол своими зрачками-буравчиками.

Честно говоря, мне было всё равно, что он мне сказал, мне уже даже понравилось жить с этими психами. Пугают иногда крики, которые раздаются по ночам из других палат, но после того, как мне стали делать укол перед сном, я сплю хорошо.

Теперь я не слышу криков, и мне не снятся кошмары, в которых за мной всегда гонится Василий Петрович Жосан на огромном чёрном коне. Лицо его окровавлено, изо лба сочится кровь, и кровь льётся под кровать. Я вскакиваю, вглядываюсь в мерцающую темноту, но рядом никого нет, только за окном почему-то всегда сияет луна. Я ложусь в кровать, и только засыпаю – как вновь страшная, окровавленная рожа доктора лезет на меня изо всех углов.

Когда я жалуюсь ему на это, он потирает довольно руки и говорит, что всё хорошо, что так действуют лекарства.

Не знаю, иногда я ему почему-то верю, а иногда нет. Врёт он всё, потому и глаза прячет, когда я его прямо спрашиваю,  освободят ли меня. Вижу, что тогда он юлит, уходит от ответа. Говорит, что вот, мол, когда я допишу эту историю, тогда и стану свободен, что это-де правильный путь к выздоровлению.

Посмотрим, посмотрим, я-то её допишу, но если он врёт, тогда уж я ему врежу по полной программе, всю правду выложу, всё скажу, что думаю о нём, – всё, уж поверьте.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Эту лодку мы нашли случайно в камышах, недалеко от дебаркадера. Несколько минут мы пытались столкнуть её с берега, но днище так увязло в песке, что мы едва её сдвинули.

– Хас, д-давай, помогай! – прикрикнул Мишка.

– Ну, чего уставился! – взвился Марио. – Тащи его на горбу, как осёл.

Он стоял у правого борта по колено в воде, мы с Мишкой упирались в нос лодки, а Хас топтался у левого борта.

– На три, – сказал Мишка. – Марио, с-считай.

– Раз, два, три, эх, понеслась родимая, – кряхтя, выдохнул Марио. Лодка чуть подалась, но днище её по-прежнему глубоко сидело в песке.

– Лосик, тащи, давай, не сачкуй! – бросил Марио Хасу.

– Да пошёл ты! – огрызнулся тот.

– Раз, два, три, – вновь считал Марио, и мы снова навалились на деревянную плоскодонку.

Наконец, лодка поддалась и с тихим шуршанием вошла в воду.

За широкой протокой, которую пересекала лунная дорожка, ясно проступали очертания острова. Странно, но мы совсем не думали, как будем возвращаться домой. Нам было всё равно, ищут ли нас, когда мы вернёмся, и что будет потом. Вряд ли мы понимали, что происходит и что может случиться – всё это была чешуя, ветер, который веет сквозь пальцы, когда выставляешь пятерню в небо и кричишь звёздам: «Эй, вы там наверху, вы слышите меня, вот я весь стою перед вами, вот я весь, и вы меня не получите, слышите, это я говорю вам!».

Запрыгнув в лодку, мы стали с Мишкой подгребать по бортам, как на каноэ, он – обломком весла, а я – куском фанеры, который подобрал недалеко от лодочной станции. Течение стремительно несло нас на середину реки. Нам повезло, остров был немного ниже по течению, и мы удачно сплавлялись, направляя лодку.

Было уже далеко за полночь. Откуда-то издалека, со стороны дач, доносился радостный девчачий визг, слышалась музыка магнитофона, свежий ветерок приносил запах нагретых солнцем трав. Вода в реке была тихая и тёплая, и струилась, как расплавленное стекло, за кормой. Мы двигались вдоль лунной дорожки как призраки, окутанные дымным сиянием.

Загребая, я то и дело замечал, как у Мишки влажно вспыхивала серебром лопасть весла. Тишина вздрагивала от всплесков наших гребков.

Я первый заметил, что в лодку начала просачиваться вода.

– Эй! – крикнул я Хасу и Марио, которые сидели на корме, глазея по сторонам. – Чего расселись, вычерпывайте, вещи на корму, живо!

– Налегай! – крикнул я Мишке.

Лодка тяжелела с каждым гребком.

– Да чего в-вылупились! – рявкнул Мишка. – Сейчас из-за вас утонем!

Хас и Марио принялись лихорадочно вычерпывать воду пустыми консервными банками, которые всплыли с тихим цоканьем из-под скамейки, но вода прибывала. Я оглянулся, – мы только миновали середину протоки, а воды набежало уже по щиколотку.

Быстро нашёлся Марио. Не раздеваясь, он прыгнул за борт, через мгновение вынырнул и, отфыркиваясь, закричал:

– Эге-ге! Ребзя, айда за мной! Водичка, как парное молоко.

Следом прыгнул Мишка, бросив мне весло.

Я налегал изо всей силы, а Хас черпал воду, как бешеный, но она всё прибывала.

– Прыгай! Прыгай, давай! – кричал я ему, забыв, что он почти не умел плавать.

Но он вычерпывал уже двумя банками, не поднимая головы, будто оглох. Мишка и Марио подталкивали лодку, плывя рядом, но она уже наполнилась на треть и почти не двигалась.

До берега оставалось метров двадцать, когда я сиганул за борт. Дыхание у меня перехватило – на середине реки вода была прохладнее, чем у берега. Втроём мы подталкивали лодку к берегу.

А Хас теперь суетливо грёб, свесившись с кормы и окатывая нас брызгами.

К счастью, у острова был пологий берег, и очень скоро я вдруг почувствовал дно под ногами.

– Эй, в-вылазь! – крикнул Мишка Хасу, выжимая футболку.

В неверном свете луны и звёзд лицо Хаса было белое, как мел, а глаза округлились, как у филина.

Как слепой, он выставил вперёд руки, шагнул, зацепился за скамейку и, перелетев через носовой выступ, распластался на песке.

Лодку мы не стали вытаскивать, она плотно села на мель, и течение её едва колыхало.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

– Та-ак, – свесился Мишка над бортом, – п-приплыли.

– Точно приплыли, – плаксиво отозвался Хас, – как же мы выберемся отсюда?

– Да замолкни ты, – повернулся к нему Марио, – хватит ныть.

Он, как ни в чём не бывало, с любопытством вертел головой по сторонам.

– Рассохлась, – кивнул я на лодку.

Положение было невесёлое. Конечно, завтра нас наверняка бы заметили дачники, но разве мы об этом мечтали?

– Может, удастся законопатить, – размышлял я вслух, – расплавим смолу на днище и зашпаклюем щели. а?

– А что, д-давай, попробуем, – положил мне Мишка руку на плечо.

Остров был тих. Слышен был едва уловимый шелест листвы в зарослях да наше сбивчивое дыхание, да всплеск редкой волны у берега. Ломило плечи, затекла шея, но вместе со всеми я лихорадочно вычерпывал воду. Мы черпали банками, пригоршнями, злились, чертыхались. Наконец, показалось днище.

– Нужен рычаг, – поднял Мишка голову.

– Секундочку, – Марио ловко выпрыгнул из лодки и долго рыскал в кустах, ломая с треском ветки. Наконец, пыхтя, он приволок деревце, видно, вывороченное бурей.

Мы вытащили лодку на песок, только корма, где ещё бултыхались остатки воды, осталась на плаву.

– Блин, – ругнулся Мишка, уколов руку, – я же просил рычаг, а не кактус!

Деревце оказалось дикой акацией. Мишка достал из рюкзака тесак и обрубил ветви с шипами.

Вскоре нам удалось просунуть ствол под днище; вчетвером мы налегли на него, лодка приподнялась, зависнув на какие-то секунды, а потом глухо, как бочка, ухнула и перевернулась, тяжело шлёпнувшись на песок. Вода с шумом рванула из-под неё.

– Йес! – победно вскинул вверх кулак Мишка.

Руки, ноги гудели, но мы не стали отдыхать, а сразу принялись собирать хворост.

Лёгкий ветерок едва слышно перебирал листву, и в зарослях раздавались странные шорохи. Мы старались не терять друг друга из вида.

Вдруг из-под моих ног с писком выскочил зверёк и скрылся в траве.

– Суслик, наверное, – сглотнул я.

– Суслик на острове? – удивился Марио.

– Но это же большой остров.

– Дела… – протянул Марио, оглядываясь по сторонам, – не думал вчера, что придётся ночевать в таком месте.

Вскоре мы развели костёр рядом с лодкой. Мишка поджёг сухую траву, которой мы забросали хворост, трава вспыхнула, задымила, пламя взвилось, а потом спало, охватывая всё больше веток. Огонь завораживал.

– Тим, н-надо бы канаву вырыть, а то ещё огонь лодку прихватит, – сказал Мишка.

И мы с Марио быстро набросали невысокий вал из песка между костром и лодкой.

Жар от костра постепенно нагревал днище, но чтобы его высушить, одного костра было мало, поэтому мы развели другой с противоположной стороны.

Нас снесло к южной оконечности острова. Тёмная громада крепости нависала над обрывом, полная луна, которая стояла в зените, ярко освещала бастионы.

Внезапно мне померещилось движение на ближней башне.

– Говорят, что если разроешь могилу, то дух умершего может схватить тебя и потом мучить всю жизнь, – вдруг произнёс Хас.

Я давно не слышал от него ни звука, поэтому его голос зазвучал так неожиданно, что я вздрогнул, Мишка перестал подбрасывать хворост в костёр, а у Марио даже улыбка с лица сошла.

– Это ты специально, да?

Хас молча окинул его долгим взглядом и тихо произнёс:

– Ты же ничего не боишься. Вот схватит тебя за горло и утащит в могилу, ты же самый мелкий, тебя легко утащить.

– Да чушь это, – махнул рукой Мишка, – с-слушай его больше.

Но мне эти слова Хаса не понравились. Как-то он странно улыбался, когда выдал всё это.

– А ты сам, что, не боишься? – спросил я его и сильнее сжал ветку, которую держал на огне.

– Нет, я не боюсь, я просто цепенею от ужаса! – брякнул он вдруг. – Но вы же не бросите меня, если он вдруг меня схватит, правда?

В этот момент пламя костра вспыхнуло, осветило его, и мне вдруг показалось, что вместо глаз у Хаса зияли два чёрных провала.

– Чушь! – презрительно бросил Мишка и звонко переломил ветку об колено.

– Ты думаешь? – взглянул на него Марио.

– Да ладно тебе, рилэкс – шлёпнул я его по плечу, и Марио подскочил, как ужаленный.

Серебряный диск луны уже стал цепляться своим краем за башни верхнего замка крепости, когда нам удалось, наконец, расплавить несколько блямб смолы и прошпаклевать ими трещины между досками.

Один костёр погас, но его угли мерцали розовым жаром, вспыхивая тонкими язычками пламени. На другом костре Мишка и Марио разогревали тушёнку и поджаривали кусочки колбасы. Кишки в животе подпрыгивали к самому горлу, а рот так наполнился слюной, что я чуть не захлебнулся, когда сказал:

– Мишка, долго не держи, а то выкипит всё.

– Б-будь спок, не в-выкипит, – поднял он выше банку двумя скрещёнными ветками над шипящими углями, и пряный, сладковатый аромат защекотал ноздри.

Теперь серебристая лунная дорожка пересекала западную протоку. Течение у мыса, к которому мы пристали, было тихое, ни один всплеск не тревожил тишину, из зарослей не доносилось ни звука. Было далеко за полночь, и я чувствовал, как у меня непроизвольно слипаются веки.

Отражения костров на воде превращались на тихой зыби в фантастические видения, а рядом плясали наши гигантские тени – было в этом что-то нереальное, сказочное.

– Налетай! – крикнул Мишка, поставив банку на песок.

Я отбросил дымящуюся головню и вместе со всеми накинулся на еду. Это была армейская тушёнка, в жестяных золотистых банках.

Поджаренное мясо потрескивало, терпкий дымок щекотал ноздри, в животе урчало; с колбасы, нанизанной на тонкие веточки, капал жир. Я попробовал откусить кусочек – и обжёгся.

Марио полез за мясом в банку, но тут же отдёрнул руку.

– А есть-то чем будем? – жалобно протянул Хас, жуя сухой хлеб.

– Сейчас, сейчас, – откликнулся Мишка.

Он отломил тоненькую веточку от акации, наколол кусок мяса, подул на него, потом кинул себе в рот и, обжигаясь, зафыркал:

– Вот чем, у-у-ф-ф, горячо. У-ф…

Тушёнка была пряная и сладковатая, она таяла во рту, обжигала. Вскоре мы уже забыли про самодельные шампуры и хватали мясо руками, один Хас ещё привередничал, но потом и он, с удовольствием чавкая, облизывал жир с пальцев. А Марио, так тот и банку попытался вылизать изнутри.

– Эх, язык короткий, – облизнулся он и потянулся с блаженной улыбкой – Закурить бы…

– На, держи, – кинул ему Мишка сигарету. Мне с Хасом он тоже выдал по сигарете.

С наслаждением, откинувшись на песок, мы закурили. Песок был влажный, поэтому я вытащил из рюкзака свитер, подстелил его под спину и улёгся, подложив рюкзак под голову.

– Благодать, – сказал Марио.

Смолистый дым приятно щекотал ноздри, пощипывал язык и горчил во рту чем-то приятно терпким. Я смотрел на небо и считал звёзды. И вдруг вспомнил, как когда-то вокруг меня возились щенки и лизали мне ладони своими влажными язычками, принимая меня за мамку, а бабушка звала меня, всё звала, даже не догадываясь, где я. А когда она подходила к будке, Альма всегда рычала, и рычание это было грозное, враждебное, и бабушка уходила, и всё звала меня: «Тим, Тим, где ты, где ты?». А я лежал за спиной Альмы, и эти пушистые клубочки поскуливали и лизали мне ладони и лицо, и было так приятно и щекотно, что я смеялся…

Несколько раз на небе вспыхнула падающая звезда, оставляя за собой серебристый росчерк, и я загадал желание. Мне было так хорошо, что я забыл о Жосане, о Лере, я простил Хаса. Да, в этот момент я его прощал. Или во мне что-то прощало его. Новое чувство росло во мне, полнило меня до краёв необычайной лёгкостью и покоем.

Почему-то теперь мне всех их стало жалко: и Мишку, и Марио, и Хаса. Мне так их было жалко, и так мне было хорошо, что я хотел каждого из них обнять и ничего не говорить, просто обнять и всё.

Наверное, я действительно немного чокнутый, иначе отчего это меня так типает. Не знаю, не знаю. Но иногда мне кажется, что все эти слова о любви, что пишут в книжках и которые говорят взрослые – пустые и холодные слова, слова-булыжники. А настоящая любовь – она без слов. Это вот так, когда тебе без причины очень жаль человека, и ты хочешь его обнять, просто обнять, понимаете, просто прижать его к сердцу и молчать, и ничего не говорить…

Иногда, когда я остаюсь один, и прислушиваюсь к тому, как на зеркало тишины падают жемчужные капли рассвета, мне кажется, что я никого никогда так не любил, понимаете, никого, никогда, как моих друзей Хаса, Мишку, и Марио в ту ночь, понимаете, никого и никогда…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Догорающие угли потрескивали, дрёма одолевала меня.

– Миха, Миха, – позвал я тихо, – скоро рассвет. – Лодку надо перетащить.

– Переправимся здесь, – пробурчал он, укладываясь рядом с Марио.

– Мы в запретной зоне, заметят – умыться не успеем.

– Ладно, только покемарим немного, – сказал Мишка и свернулся калачиком, положив руку под голову.

Хас и Марио уже посапывали во сне, забыв обо всех сокровищах мира.

Я запрокинул голову. Луна своим краем уже касалась зубцов крепостных башен. Стало прохладнее, но жар костра согревал, было уютно и тепло. Звёзды постепенно меркли, и казалось, что на гаснущие угли можно было смотреть вечно.

Перед рассветом меня разбудил пронзительный вопль.

Я слышал такой только раз, когда резали в деревне свинью. Её прижали к земле трое мужиков, и потом один пырнул её длинным ножом, но свинья вырвалась и с визгом стала носиться по двору, разбрызгивая кровь по снегу.

Бабушка оттаскивала меня от окна, но я вырвался и увидел, как сверкающий нож торчал у свиньи из горла и как кровь хлестала на снег, и как они за ней гонялись и падали, поскальзываясь в крови, а потом накинули на неё сетку для ловли рыбы, и она билась в ней ещё долго и жутко визжала…

Я проснулся и никак не мог сообразить, почему так холодно. Наверное, Ритка открыла балконную дверь, всё ей душно… Одеревенела спина, затекла шея, и вдруг я осознал, где я – кто-то настойчиво дёргал меня за плечо.

– Тим, Тим, вставай, – тряс меня Мишка.

Я проснулся окончательно, приподнялся на локте, и в этот момент на противоположной стороне острова раздался вопль. Рядом вскочил Хас.

– Это его дух, слышите! Я же говорил.

– Эй, ты, чего там воешь?! – привстал Марио. – А ну-ка посмотрим, кто там!

Мы вытаращились на него, как на безумца.

Марио даже сделал несколько шагов в сумерки. Неожиданно вопль повторился ближе. Наверное, так кричит при родах женщина или дикая кошка в период гона, или больной в сумасшедшем доме, когда пропускают ток по его телу…

Мгновение, и вот уже Марио метнулся обратно к нам и вдруг вцепился мне в плечо с такой силой, что я сам чуть не взвыл от боли.

Мы сбились в кучу, прячась за перевёрнутой лодкой. Хас повторял, как заведённый:

– Папочка, забери меня отсюда, я буду выносить за мамой горшок, я буду всегда покупать тебе молоко…

– Кто это? Как ты думаешь? – спросил меня Марио.

– Не-е знаю, – пробормотал я, почувствовав, как у меня трясутся губы.

– До того берега метров двести, – вырвалось у меня.

– Доплывём, – выдохнул Марио.

– А Хас? – повернулся к нему Мишка.

– Вы что, хотите бросить меня?! – Мне показалось, что в синеющей темноте его глаза полыхнули бешенством.

Вновь раздался леденящий душу вопль, ещё ближе.

Мишка зачем-то полез в рюкзак, я взял лопатку, а Марио выхватил из тлеющего костра головню.

Над водой стелился густой белый туман, сплошная волна его наплывала на берег и заросли, даже воздух насытился туманом, и я почувствовал во рту его молочный вкус. Наши фигуры проступали темными силуэтами в этой молочной реке.

Небо на востоке стало бирюзовым, звёзды гасли одна за другой, луна почти закатилась, сошла, тонкий серп её завис за крепостью, на горизонте. Стало прохладно, но щёки у меня горели.

Неожиданно в зарослях послышалась возня, писк, потом что-то там ухнуло, хлопнуло, как пробка из бутылки шампанского, рвануло пронзительным визгом, и серая тень, светлее, чем воздух вокруг, вынырнула из кустов и стремительно понеслась в сторону лодочной станции, а через мгновение скрылась в молочном тумане.

Мишка в сердцах ругнулся и шмякнул ладонью о днище лодки.

– С-сова, блин!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Прошло, наверное, много времени, прежде чем мы успокоились. Небо на востоке заалело, и вскоре у самого края земли появилось оранжево-золотистое сияние. Слышно было, как, шурша, скатывается роса с листвы.

Мишка сосредоточенно завязывал рюкзак, притихший Хас бродил вдоль берега, Марио сидел возле потухшего костра, зевал и зачем-то разбивал угли палкой. Они крошились, и ветерок разносил пепел вокруг.

Я взглянул на струящуюся у ног воду, которая неслась из Карпат до самого Чёрного моря, и подумал о том, что вот, наверное, также вставало солнце и в тот день, когда не стало гетмана. Также трепетала земля на рассвете, также пылала в тумане река, но его уже не было.

Мишка поднялся и сказал, кивнув в сторону лодки:

– Рассветёт и п-проверим, как зашпаклевалась. – Прогуляемся? – предложил Мишка мне, указав на дальнюю оконечность острова.

Я кивнул, но, видимо, лицо у меня было такое кислое, что Мишка рассмеялся и хлопнул меня ободряюще по плечу:

– Не боись, мы вместе!

Странно он смеялся. Знаете, есть такой смех, не смех, а сдавленный кашель.

Сначала я думал, это у него оттого, что он заикается, но потом где-то прочёл, что так смеются обычно скрытные люди. И это верно, Мишка был скрытный. Он был не такой, как мы. Он был серьёзен не по годам. Конечно, дурачился, как все, но был рассудительнее Хаса.

Хас – всезнайка, но в вопросах практических он был туп, потому что за него всё делал папаша, а Мишка вырос на улице, и главное – он был смел. Не отчаянно смел, как я, например. Я мог прыгнуть с высоты только с закрытыми глазами, а он – с открытыми. Вот что я имею в виду, вот что главное. Он на всё смотрел с открытыми глазами, а это, согласитесь, большое дело для пацана в тринадцать лет.

Несколько минут мы шли вдоль зарослей. Утренний ветерок сдувал с реки хлопья тумана. Вскоре мы достигли мыса, справа и слева по берегам поднимался дымно-зелёный лес, течение вынесло на отмель много мусора: таблички с дачных участков, пластмассовые пробки, щепки, куски фанеры.

Я подцепил ногой фанерку с названием «Бриз».

– Классно подгребать.

Мишка умылся.

– Т-тёплая, – заметил он с удовольствием. – Тим, – обратился он ко мне после долгой паузы.

Я вопросительно взглянул на него.

– Как думаешь, чем он её з-зацепил?

– Кто? Кого? – мигнул я непонимающе.

– Ну, Жосан Лерку…

– Ты меня спрашиваешь? – спросил я угрюмо и вдавил ракушку в песок.

– Да-а, – протянул он, – всё-то им, этим богатеньким…

У меня зачесалось под лопаткой, и я никак не мог дотянуться до неё. Ветер усилился, и по воде побежала мелкая рябь. Пахнуло свежестью, но чувствовалось, что день будет жарким. Я оглянулся и увидел, как вдалеке над холмами совсем неожиданно всплыл оранжевый шар, который быстро стал наливаться янтарным золотом, и когда на него уже невозможно было смотреть, тишина вдруг лопнула и обрушилась на нас птичьим щебетом. Голова кружилась и была ватной от недосыпа, дрожали руки и ноги.

– Ну, ничего, мы ещё п-посмотрим, кто кого сделает…

Я уставился на него исподлобья. Он взглянул на меня и рассмеялся:

– Расслабься, парень … Мы вместе! – вскинул руку он вверх со сжатым кулаком.

Представляю, какое у меня было лицо, когда он говорил всё это.

Мишка задумчиво почесал локоть и продолжил:

– Н-ничего, прорвёмся. А остальное всё – тьфу, чешуя, – и при этих словах он далеко плюнул в воду.

Плевок пролетел несколько метров, плюхнулся и расплылся в струящейся вдоль отмели зыби.

Послышался протяжный свист Марио.

– Подождут, – рубанул он воздух ладонью, – г-главное, миновать запретку…

Я прикусил себе ладонь.

– Да-а… – протянул он после паузы, – Лера … и чего она в нём нашла.

Я молчал. Так и хотел ему крикнуть в лицо: «Блин, заика, чего прицепился!».

– Ого-го, э-э-эй, Мишка, Ти-им! – донеслись крики Хаса и Марио.

И вдруг Мишка произнёс с нажимом:

– Ну, ничего, мы их сделаем по-любому. З-запомни, по-любому!

Он раскраснелся, рыжая шевелюра торчала космами, табличка выскользнула у меня из рук, и он наклонился чтобы подобрать её…

Всю дорогу, пока мы шли обратно, мне было не по себе, как-то неловко, что ли. Пару раз я порывался говорить, но смолчал, а Мишка, вроде, и думать забыл о нашем разговоре. Он стал рассказывать о том, как брат Егор провалился под лёд в феврале и кричал, звал на помощь, обламывая лёд руками, а когда догадался попробовать дно, там было по колено. Егор пришёл домой весь мокрый, а отец ему налил стакан водки и сказал: «Пей сынок, от всех болезней вылечит». Егор сдуру и выпил целый стакан, а потом встретил во дворе Колу, и они пошли в подвал соседней пятиэтажки, и там ещё выпили портвейна, и Егору привиделось, будто на него набросилась большая крыса, и он схватил железную трубу, и стал гоняться за Колой.

Мишка рассказывал с воодушевлением, и история эта была смешная, но то ли оттого, что он заикался, а может, из-за его настроения, выходило совсем не смешно.

Знаете, есть такие люди – рассказывают анекдоты, а вам плакать хочется. Они из кожи вон лезут, и им кажется, что вот сейчас все грохнут от смеха, а все молчат, и лишь ради приличия кто-то хихикнет. Так и с Мишкой выходило, не умел он развеселить, слишком серьёзный был, – уж точно не по годам.

Да, пока он всё это рассказывал, заикаясь, делая долгие паузы, я молчал и напряжённо, до боли в висках думал о том, с чего бы Мишка затеял этот разговор.

Я смотрел, как он, жестикулируя, изображал убегающего Колу, и понимал, что лучшего друга у меня не было на всём белом свете.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Солнце поднялось высоко и уже припекало, гудели ноги, проснувшиеся оводы налетали, как бомбардировщики, и так и норовили ужалить в потную спину, но мы упорно тащили лодку против течения; Хас – по берегу, а мы втроём – по колено в воде. Лодка была тяжёлая, а течение здесь, на середине реки стремительное, поэтому нам пришлось попахать.

– Раз, раз, раз-два-три! – командовал Марио.

Мы делали несколько шагов, останавливались, потом делали ещё несколько шагов, потом ещё…

Протащив лодку метров сто, мы даже разогнались, но посадили её на мель и долго стаскивали, так запарились, что пришлось окунуться, да и жара усилилась. Всё бы ничего, но я сильно расцарапал ногу о корягу, обросшую ракушками, и ступня саднила. Я осматривал ногу, пытаясь обнаружить царапину или порез, но вода быстро смывала кровь.

Марио командовал с удовольствием, его потная шея и затылок всё время маячили у меня перед глазами, а от тела шёл резкий, специфический запах. Я вдруг вспомнил, что девчонки всегда отворачивались и демонстративно зажимали носы, когда он, разгорячённый, вбегал в класс после перемены. Марио расстраивался, но нам было всё равно. Он был наш друг, а это главное.

Моя капроновая верёвка, которую мы привязали к кольцу на носу лодки, выскальзывала и больно врезалась в ладони. Рядом кряхтел Мишка, лицо его раскраснелось, краснота проступила даже через загар на шее. Судя по всему, он и думать забыл о нашем разговоре. Зато Хас, чьё белое, оплывшее с боков тело подрагивало, как желе, при каждом шаге, по-моему, только изображал усилия. Пару раз он даже упал на колени, поскользнувшись на мокром песке, но толку от него было мало.

После каждого такого падения Хас вскакивал, чертыхаясь, сплёвывал, и плевки летели прямо ему в лицо, потому что свежий ветерок дул нам навстречу.

– Эй, Хас, не сачкуй! – кричал ему в спину Марио.

– Да пошёл ты! – огрызался Хас.

Наконец мы добрались до северной оконечности острова, описали полукруг на отмели и втащили лодку на берег.

– Та-ак, – запыхавшись, протянул Мишка, – перекур.

Он достал из рюкзака сигареты и выдал нам по одной.

– 3абычкуйте, осталось всего пару штук, – добавил он.

Мы с наслаждением задымили, Марио баловался, пускал дым кольцами, но ветер быстро рассеивал их. Хас сосал сигарету, как соску, зря только табак переводил.

Он как-то странно вёл себя. Смутное подозрение мелькнуло у меня в голове, но я отмахнулся, вспомнив, сколько всего мы вместе натерпелись.

– Ну что, пора? – поднялся я. – Надо торопиться, а то скоро патрули на реке появятся.

– Ребзя, я сейчас, – на ходу расстёгивая джинсы, убежал Марио в кусты.

Хрустнула ракушка на песке, и через мгновенье за ним сомкнулись ветви дикого винограда. У Марио была какая-то болезнь, ему нужно было часто бегать по-маленькому.

Прошло пару минут, я затушил сигарету и положил бычок в карман. Мы быстро побросали рюкзаки в лодку. Хас уселся на корму и настороженно поглядывал по сторонам – ему первому надоело ждать:

– Эй, Марио, ты где там?

– Марио?! – позвал вслед за ним Мишка.

В ответ – ни звука.

– Вот шизик, – ругнулся Мишка. – П-пойду посмотрю, где он там.

– Я с тобой, – бросил я ему вдогонку.

– А я? – вскочил Хас.

Пошатываясь, он перешёл на нос лодки и спрыгнул на берег.

Вместе мы пересекли пляж, раздвинули кусты и сразу увидели Марио, он стоял к нам спиной. Впереди, на сухом жёлтом песке, греясь на утреннем августовском солнце, лежала гадюка. Это была явно гадюка, потому что у неё не было жёлтых пятнышек на затылке, как у ужа.

Когда мы с шумом раздвинули ветки, она угрожающе зашипела и стала собираться кольцами, подняв свою маленькую голову, и в её пасти страшно затрепетал раздвоенный язык. Марио стоял, не шелохнувшись. Мы сами на мгновение оцепенели.

Он, видимо, не заметил змею, когда вышел из тени на полянку, солнце – оно как раз поднималось напротив – ослепило его. Марио стоял в полуметре, справа от меня, рот чуть полуоткрыт, верхняя губа дёргается… Он не шелохнулся, когда мы с шумом и треском вломились на полянку. У меня перехватило дыхание. Змея шипела, ярилась и готовилась дать нам отпор, её глаза были холодны, как лёд на дне самого чёрного колодца зимой, и казалось, будто это не я, это кто-то другой смотрел через меня в эти глаза смерти.

Хрустнул сучок под ногой у Хаса. Мишка схватил его за руку, и тот замер, скривившись от боли. Казалось, ещё мгновенье, и змея атакует. Я слышал, как гулко стучала кровь в висках, и в голове вспыхивала только одна жаркая, как солнце, мысль – бежать, бежать, бежать.

И вдруг я замечаю, как Мишка медленно, очень медленно наклоняется, и также нестерпимо медленно поднимает длинную сухую жердь, потом неожиданно делает выпад, отталкивает остолбеневшего Марио в сторону, прямо на меня, я хочу кричать, но цепенею, и в тот момент, когда гадюка кидается, Мишка успевает ей прижать голову к земле. И только тогда я слышу его хриплый голос, срывающийся на крик:

– Тим, дай камень, ка-амень!

Я помню, как всё вокруг завертелось, заходило ходуном, как с шумом и грохотом, спотыкаясь и падая, рванули из кустов Хас и Марио, я помню, как сунул Мишке обломок сухого пня, невесть откуда там взявшийся, я помню эти прыгающие, рвущиеся из-под ветки кольца, будто кипящее олово, я помню, как Мишка колотил по этой маленькой голове, и один голос во мне кричал всё время: «Беги, беги отсюда», а другой кричал: «Стой и смотри». И второй голос победил, и я остался. И смотрел, и смотрел, как Мишка бил по этой маленькой юркой голове, а потом отскочил в сторону, тронул змею веткой, и она не двигалась. Тогда он поддел её, и она повисла теперь на ветке, как плеть.

– Чего ты, что, змеи не видел?!

И тогда то, что содрогалось у меня в желудке, окончательно взбунтовалось и, обжигая горло, рванулось наружу, и меня стало рвать сильно, больно, до желчи.

И Мишка, счастливый победитель, чуть ли не напевая, побежал к Хасу и Марио, волоча за собой на ветке метровую змею, а я не мог остановиться, я стоял на коленях, упершись лбом в холодный песок, и сотрясался всем телом, меня рвало до слёз. Поверьте, мне никогда не было так плохо. Никогда, поверьте.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Марио сидел у лодки и плакал. Трудно было поверить, что Марио, наш Марио, который мог прыгнуть с любой высоты и залезть на любое дерево, так испугался.

– Ну, успокойся, ну, вот, с-смотри, что мы с ней сделали, – успокаивал его Мишка, обняв за плечи.

От змеи остались одни обрубки. Рядом валялась сапёрная лопатка. Но Марио долго не мог успокоиться, его била мелкая дрожь, плечи вздрагивали, особенно когда он всхлипывал на вздохе. Как заводной, он повторял:

– Отец всегда говорил: сынок, самое опасное – это змея. Она подползает незаметно, и от её укуса нет спасения.

Мы с Мишкой переглянулись, и я криво улыбнулся. С каким-то странным чувством опустошённости я смотрел на останки змеи, на её ромбовидную голову, которая лежала отдельно, почти засыпанная песком, на её страшный глаз, и мне казалось, что жёлтое веко вокруг него ещё подёргивается.

Во рту противно пекло и горчило, я хотел подойти к воде, чтобы прополоскать рот, но этот чёрный глаз гипнотизировал, и я не мог сделать ни шагу.

Хас вновь забрался в лодку и сидел на корме, подняв ноги на скамейку и уткнувшись лицом в колени. Он был потрясён, молчал и украдкой, с любопытством посматривал на Марио. Время от времени он окунал руку в воду и смачивал себе затылок.

А Марио всё повторял:

– Бойся змеи, бойся змеи, – говорил отец.

– А п-помнишь, как мы подложили капсюль под стул Пьере, помнишь, как она подпрыгнула, когда он грохнул? – спросил его Мишка.

Я вспомнил. Нас ещё тогда, всех мальчиков, допрашивали с пристрастием в кабинете директора, не допрашивали, а, можно сказать, пытали. И мы все догадывались, кто это сделал, но молчали.

– А помнишь, как ты выиграл у Колы в секу, а он не отдал долг, и мы тогда стырили у него щенка питбуля и п-продали его.

– Не питбуля, а ротвейлера, – шмыгнул носом Марио.

– Да, точно, ротвейлера, – Мишка подмигнул мне, подобрал сапёрную лопатку и позвал его, – п-подойди, не бойся.

Марио послушно поднялся, он почти успокоился, только шмыгал носом.

– На, возьми.

Марио долго смотрел на лопатку, потом на Мишку, не понимая, чего от него хотят.

– 3-закопай её, ну, давай, не бойся.

Наконец Марио понял. Осторожно ступая босыми ногами, он обошёл ещё шевелящиеся, как мне казалось, обрубки змеи, а потом с неожиданной яростью начал копать. Песок был мягкий, поэтому за пару минут он зарылся на полметра.

– Хватит, хватит, – останавливал его Мишка.

Но Марио будто не слышал его, он копал и копал. Тогда Мишка подошёл к нему и резко встряхнул за плечи.

– А теперь брось эту гадость в яму!

Трясущимися руками, с блестящим от пота лицом, Марио поддевал обрубки лопаткой и бросал их в ямку, потом он лихорадочно её засыпал, и только после этого лицо его прояснилось, и он немного повеселел.

А вот мне было не по себе, тошнота вновь стала подступать, когда я представил, как вновь возьму эту лопатку в руки. Перехватив мой взгляд, Мишка спокойно забрал у остолбеневшего Марио лопатку, подбросил её, ловко поймал, и, подойдя к воде, начал чистить лезвие песком. Я отвернулся, – звук был такой, что внутри всё переворачивалось.

Потом Мишка вымыл руки и кинул лопатку на дно лодки. Она с грохотом упала рядом с Хасом, и тот испуганно поджал ноги.

– Эй, п-парни, а не перекинуться ли нам в картишки, – хохотнул Мишка, – может, проверим, кому фарт сегодня, а?

Но нам-то было совсем не смешно. Я всё ещё переминался с ноги на ногу, не зная, что теперь делать. Так я и стоял бы, наверное, ещё час, но вдруг почувствовал, как кто-то стукнул меня в плечо, да так больно, что я вскрикнул. Так больно мог стукнуть только Марио. Он бил в самую болевую точку на мышце, и боль была резкая и острая.

– Очнись, Тим, замёрзнешь.

Я его оттолкнул, и он отскочил, как кот, проворный, гибкий.

Несколько минут мы сталкивали лодку с берега.

– На три, – скомандовал Мишка.

– Раз, два, три! – закричали мы хором, и лодка шумно съехала на воду.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Оранжевый диск вспыхнул лучисто и поплыл над горизонтом, наливаясь золотом, пока не превратился в огненный шар, окутанный дымным ореолом. От воды поднимался стеклянный пар, не туман, а более лёгкая, прозрачная, зыбкая взвесь. Течение нас разворачивало.

– И раз, и раз, и раз! – звонко выкрикивал я, вкладывая всю силу в гребок.

Мы с Мишкой гребли по левому борту, стараясь держать лодку под углом к течению, а Марио – по правому. На берегу мы наметили себе небольшую бухту, укрытую вербами.

– И раз, и раз, и раз! – командовал я, чувствуя, как пощипывает ладонь, на которой лопнула мозоль.

Вода просачивалась сквозь днище, но теперь Хас успевал её вычерпывать.

Уже стали видны норки ласточек на крутом глинистом склоне и корни осин и дубков, вцепившихся в карниз обрыва.

– Смотрите, что это?! – указал Хас на пучок соломы, который пересекал нам курс.

– Притормози, – попросил Мишка.

Я стал табанить, подгребая, чтобы лодку не развернуло течением. Пучок соломы был уже почти рядом, когда Хас вскочил и заверещал так, будто его задницей посадили на сковородку:

– Утопленник! Утопленник!

– Да сядь ты, чего р-разорался! – прикрикнул на него Мишка.

Он подтянул пучок к борту, – неожиданно тот перевернулся.

– А-а, мамочка! – взвыл Хас.

– Смотри, как разбух, – шумно дыша, проговорил Марио.

Он, как пиявка, впился взглядом в синюшное, одутловатое лицо утопленника, один глаз которого закатился, а другой смотрел прямо на нас.

У меня возникло странное ощущение, что где-то я это лицо видел, и видел совсем недавно.

– Да бросьте, бросьте вы его, – просил Хас.

– Слушайте, пацаны, а давайте его к берегу оттащим, – предложил я.

– А что, д-давай, – загорелся Мишка.

– Да бросьте вы его, потом не отмажемся, – подпрыгивал на скамейке Хас.

Пока мы спорили, течение относило нас всё дальше к крепости.

– Привязывай к корме, – кивнул я Мишке.

– Что вы делаете?! – вскочил вновь Хас, и лодка так накренилась, что он чуть не вылетел за борт. Марио успел схватить его за руку и толкнул на скамейку.

– Да усохни уже, дебил, ты что хочешь, чтобы мы тоже так плавали?!

Хас как шлепнулся на скамейку, так теперь и сидел там, отвернувшись, всем своим видом показывая, что он не хочет больше участвовать в этом деле.

Тем временем Мишка отвязал верёвку с носа лодки, ловко накинул её на утопленника, и стал подтаскивать его под корму, но сильное течение мешало, и всё время волна с глухим стуком била того головой о борт, и после каждого такого удара Хас повторял:

– Бросьте его, хуже будет, бросьте его!

Наконец Мишка подтащил тело, выбрал верёвку и уже стал привязывать её конец к кормовому выступу, как вдруг совсем близко послышался рокот мотора. Звук будто выпрыгнул из тишины и стал стремительно приближаться.

– Бросай его, бросай, Мишка! – крикнул я.

– А, чёрт с ним! – ругнулся тот и бросил конец верёвки за борт, течение быстро развернуло утопленника и понесло дальше.

Мы кинулись к «вёслам» и стали грести, что есть мочи.

Вот уже показалась песчаная отмель, прибрежные кусты, и мы сходу врезались в берег.

Нас так швырнуло, что я не удержался и вылетел за борт. От неожиданности я даже не успел вскрикнуть и наглотался воды, – вода была липкая и отдавала тиной и машинным маслом. Мишка помог мне выбраться.

– Скорей, Тим, скорей.

Гул моторки раздавался совсем близко.

Мы втащили лодку в кусты под ивой, укрыли её ветвями, а сами, упав на траву, с замиранием сердца стали следить за протокой.

– Вот они! – выдохнул со свистом Марио.

По протоке на катере неслась целая толпа народу.

– Милиция. Сцапали бы нас, как лопухов, – бросил сквозь зубы Хас.

– Да… – протянул Марио. – Повезло.

На фуражках милиционеров несколько раз блеснули кокарды. Но вот что странно, они искали совсем не того, о ком мы думали. Они быстро пронеслись мимо того места, где мы спрятались, и исчезли из поля зрения.

– Вот тупари! – ругнулся Мишка. – У них что, биноклей нет?!

– Может маякнём им как-то, а, Мишка? – предложил я.

– Да ну их, пусть сами ищут, мне эта милиция вот где, – провёл он рукой под подбородком.

Совсем близко от нас зеленел наш остров. Повсюду щебетали птицы, слепило солнце, отражаясь острыми сверкающими бликами от зеркальной глади реки. Утренний ветерок стих, и духота вновь стала набирать силу.

– Сколько нам ещё топать, как думаешь? – повернулся я к Хасу.

– Не знаю, – пожал он плечами, – они говорили, курган недалеко от крепости.

Но я не почувствовал уверенности в его словах, честное слово, совсем не почувствовал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Как мы и рассчитывали, нам удалось причалить вне запретной зоны. Мишка прилёг в тени под ивой и пытался раскурить бычок. Спички отсырели, он чиркал ими о тёрку, они ломались, и он с раздражением бросал обломки в реку, а течение уносило их к крепости.

Крепость была построена турками ещё в шестнадцатом веке. Со всех сторон её окружал высокий земляной вал и глубокий ров, с юго-востока по фронту защищала река. С места, куда мы причалили, был хорошо виден нижний замок в виде длинной каменной стены с круглой башней.

На ней показались фигурки людей, донеслись отголоски музыки.

– Ч-чего это они там засуетились? – выпустил кольцо дыма Мишка.

– Наверное, на смену заступают, – предположил я и подсел к нему.

Ноги гудели от усталости, поэтому я опустил ступни в воду и откинулся на траву. Вода была тёплая и прозрачная и приятно ласкала ступни, приятная истома разливалась по всему телу. Высокие стебли травы колыхало течение, и к ним на глубине подплывали мальки, взмахивая плавниками.

– Сматываться надо, – Мишка взглянул на меня. – Эй, Марио, – позвал он. – Где там головань?

Марио свистнул один раз, другой, третий. Свистел он тихо, но пронзительно, с шипением, свистел так, что свист пробирал до костей, до кончиков пальцев, так свистел, что во рту появлялся металлический привкус. Противно свистел, надо сказать.

– Хас! – позвал я негромко.

– Ч-чёрт, куда он делся?! – крикнул Мишка. – Марио, иди, посмотри, где он там.

Марио сразу сник. Показалось, что даже слёзки заблестели в уголках его глаз, но он сжал кулаки и пошёл, пошёл намеренно медленно, вразвалочку.

Неожиданно, ломая кусты, с шумом и треском, на прогалину выпрыгнул Хас. Лицо у него было такое, будто за ним гнался динозавр. Трудно было ожидать такой ловкости и прыти от этого увальня, но он так ловко кувыркнулся, что любой тренер по айкидо захлопал бы в ладоши.

Вскочив на ноги, он подбежал к нам и, ловя ртом воздух, стал показывать в сторону кустов.

– Да скажи уже, что случилось? – тронул его за руку Марио, отчего Хас отскочил от него на полметра и дико выпучил глаза, будто видел его впервые.

– Он, он там…– выдохнул Хас.

– Кто, кто он? – попятился Мишка от Хаса, который вдруг пошёл на него, подняв руки с растопыренными пальцами.

– Утопленник! – взвизгнул Хас.

– Где-а? – протянул удивлённо Мишка. – Да не трусь ты, почтальон, д-давай веди нас.

Птицы щебетали, как сумасшедшие. Гуськом мы пробирались через заросли, стараясь двигаться как можно тише. На этот раз Марио выпала роль замыкающего, и он всё время подталкивал меня.

Из-под ног вспорхнули воробьи, обдав нас ветерком, над рекой вновь стремительно зачертили ласточки. С востока наплывало косматое сизое облако, оно накрыло серой пеленой солнце. По кронам деревьев пробежал ветерок.

– Где он? – обернулся Мишка к Хасу, когда мы обогнули кусты бузины.

– Там, – показал в сторону реки Хас.

Не знаю почему, но в этот момент мне вдруг стало смешно. Ощущение было такое, будто кто-то другой следил за мной, следил за нами, то ли я, то ли не я, и от этого внутри вдруг стало щекотно, и смех сам выскочил из меня. Да, я вдруг увидел нас со стороны, четверых перепуганных полуголых мальчуганов со всколоченными волосами, – и я рассмеялся.

Я рассмеялся так неожиданно, что Марио, который шёл следом, отскочил и ошарашенно уставился на меня, а я раскачивался и смеялся, хватаясь за живот.

– Тим, что с тобой? – спросил удивленно Мишка, – ты что, парень?

– Галюники смешливые наехали, – потряс я головой, и мы пошли дальше.

На мелководье, у самого берега, лежал утопленник. Вода подтекала под волосы, шевелила их, и это создавало жуткое впечатление.

Поток, видимо, развернул и выбросил тело на берег, потому его и не заметили с катера.

Мы остановились поодаль, не решаясь приблизиться.

– Давай перевернём его, – вдруг предложил Марио.

– Не т-трогай, – остановил его Мишка.

– Почему?! – Марио вошел в азарт, африканские ноздри его раздувались, глаза мерцали антрацитовым блеском. Он чуть из штанов не выпрыгивал доказать, какой он смелый. Но нам-то всё это было до лампочки. Мертвеца мы видели впервые.

– А вдруг он заразный, – выдал свои опасения Хас.

И, кажется, именно тогда я по-настоящему понял, во что мы все вляпались.

– Я возвращаюсь, – глухо произнёс Хас.

– Что-о? Куда? – повернулся к нему Марио.

– Куда, куда. Домой. С меня хватит.

– А как же клад? – спросил я и заметил, как у него забегали глазки, но, видимо, на этот раз страх пересилил жадность, потому что он в отчаянии рубанул по воздуху кулаком и отрезал:

– Хочешь сам так плавать?!

А потом я вдруг сделал такое, от чего до сих пор содрогаюсь. Неожиданно я подошел к утопленнику и перевернул его.

То, что мы увидели, повергло нас в ужас. У него не было того, что находится у всех у нас между ног, будто кто-то отсёк это грубым мясницким ножом. Там зияла кровавая рана, не рана, а дыра, чёрная, глубокая и страшная. Разрез шёл к животу, и из вспоротого живота вывалились кишки, и от тела шёл очень тяжёлый дух.

– Сом пожрал, наверное, – глухо обронил Марио и сглотнул.

– Или раки, – произнёс я механически.

– Или раки, – эхом отозвался Мишка.

Приблизился Хас, он мельком взглянул на утопленника, а потом его затрясло.

– Зачем вы его трогали? Зачем, зачем вы его трогали?! – взвизгнул он, схватившись за горло. – Да вы хоть знаете, кто это?!

И если до сих пор я ещё крепился, то теперь у меня всё поплыло перед глазами, и желудок вновь стал сокращаться в спазмах, но я сдержался. Глотая воздух и страшно потея, я отвернулся и повторял про себя всё время: «Держись, Тим, держись!»

Я помню эту фразу из детства, из того детства, когда отец ещё катал меня на санках, и однажды мы с ним поехали на Суворову Горку, и, летя по снежному скользкому склону, санки вдруг свернули в овраг, и уже падая, я успел схватиться за стебли травы, торчащие сквозь мёрзлый наст, и санки полетели вниз, а я висел, висел, и когда отец подбежал, он повторял всё время: «Держись, Тим, держись!».

А потом он крепко и радостно целовал меня в щёки, и нос, и всё время гладил по голове. А после того, как достал со дна оврага санки, он бегом вёз меня домой по заснеженному шоссе несколько километров.

Я помню, как сверкал снежный ветер в наплывающем сумраке зимнего вечера, как мигали фонари вдоль дороги, и смеющееся лицо отца, когда он подбрасывал радостно шапку вверх, ловил её и кричал мне оборачиваясь: «Держись, Тим, держись!»

Тогда я не понял, почему он так радовался и какой опасности мне удалось избежать, я только понял, что нужно держаться изо всех сил, когда становится тебе невмоготу или когда тебе тошно, и тогда какая-то сила обязательно тебя поднимет и вынесет, вынесет обязательно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

– Это же двоюродный брат Колы, Витька Меркулов! – тихо произнёс Хас, попятившись.

И точно, я сразу вспомнил его. Он окончил недавно школу и работал охранником в зале игровых автоматов, который держал Шеф. Не раз я заставал его там, когда он, вращая ключи на пальце, прогуливался между «однорукими бандитами». И хотя, наверняка, ему перепадало с барского стола за верную службу, но всё же он держался всегда в тени, не задавался. Кола, по сравнению с ним, был дерзкий, отвязный тип. Они были не особенно похожи, но что-то общее в лице всё же было.

Но сейчас, конечно, Витьку было трудно узнать. Что говорить, мы струхнули по-настоящему. Шутки закончились. Что там собаки, что там змеи по сравнению с холодным, исполосованным трупом парня, которого ты видел живым всего пару недель назад.

– Надо возвращаться, пока не поздно, – повторял Хас.

– Кто ж его так, а? – взглянул на меня Мишка.

– Мало ли, – пожал я плечами. – Ты не знаешь, у родственников Колы нет дачи поблизости? – повернулся я к Марио.

Тот пожал плечами, а потом вдруг сказал:

– Слушайте, а что если Кола проболтался о кладе, вот Витьку и порешили при дележе. Курган-то где-то там, – указал он вверх по течению.

– Что будем делать, а? – обвёл я всех глазами.

Мишка нервно грыз ноготь, Марио притих, а Хас махнул рукой и сказал:

– Делайте что хотите, я возвращаюсь.

Его трясло, как в ознобе, хотя парило нестерпимо. Мы все истекали потом, а его колотило, будто он голышом оказался на Северном полюсе.

– Куда, куда ты возвращаешься?! На остров? Заварил кашу, а теперь в кусты. Сцыкло дебильное! – набросился на него Марио.

– Заткнись! – прикрикнул на него Мишка. – Ч-чего привязался?

Он подошёл к телу, которое мерно покачивалось на мелкой зыби, дотронулся до него ногой. Оно чуть колыхнулось. Постояв несколько секунд в задумчивости, Мишка обернулся и сказал:

– С-спрячем его пока здесь, а в милицию потом позвоним, когда дело сделаем.

– Правильно, – кивнул Марио.

– Тим, Марио, помогите, – бросил Мишка вполоборота, склонившись над трупом.

И пока ошалевший Хас стоял в стороне, мы перетащили труп под раскидистую иву и быстро забросали его ветками – получился небольшой стог.

– Ну что, Сусанин, веди, давай, – повернулся Марио к Хасу, вытирая лоб. – Я возвращаюсь, я возвращаюсь, – передразнил он его и ещё раз прижал набросанную сверху листву.

Но Хас даже не взглянул на него. Он обречённо махнул рукой и побрёл к нашей стоянке.

Мне и самому было не по себе, мало сказать, мне было очень плохо, хотелось и плакать, и смеяться, и никак я не мог избавиться от того другого, который вдруг стал вновь следить за мной.

Честно говоря, теперь мне было всё равно, куда идти и зачем. Мне жаль было этого парня, который лежал там, на берегу, присыпанный ветками. Я всё представлял, как страшно ему было тонуть в реке, и дыхание у меня перехватывало.

Я всё ещё брёл куда-то за товарищами по тропинке, петляющей между деревьями, мы поднимались по глинистому косогору, и потом двигались в тёмном, душном сумраке утреннего леса прямо через колючие, фиолетовые дуги ежевики, спотыкаясь и на ходу запихивая в рот кисловатые чёрно-бурые ягоды, не обращая внимания на оскомину, от которой скоро заныли скулы и защипало язык. Я всё ещё шёл за ними, пронизанный солнечными лучами, птичьим щебетом и острыми, терпкими запахами августовского леса, я шёл за ними и почти плакал, слёзы невольно наворачивались мне на глаза… Я чуть не рыдал от отчаянья.

Недавно доктор сказал, что я иду на поправку.

– Понимаете, – сказал он мне и посмотрел на свои отполированные ногти. – У некоторых людей иногда проявляется такой феномен, как раздвоение личности, – он сделал многозначительную паузу, выжидая, пока я понимающе кивну, и продолжил:

– И вообще, шизоидность – это особенность любого творческого человека, плохо только, если она перерастает в шизофрению.

«Вот же гад, – подумал я, сидя под кондиционером в его сверкающем кабинете, – плети, плети, не верю ни единому твоему слову».

Всё время они пичкают меня какой-то дрянью, от которой голова делается ватной и пустой, а в сон проваливаешься, как в пуховую перину. Всё время они меня уговаривают, что я скоро поправлюсь, и голоса больше не будут преследовать меня.

Когда я бунтую и кричу, что я здоров, что мне просто нужно выплеснуть эмоции, они мне отвечают, мол, да, да, мы всё понимаем, вот поэтому мы и хотим вас немножечко подремонтировать. Они пытаются внушить мне, что я – кретин. А я – не кретин, я просто хочу во всех подробностях вспомнить, что со мной случилось когда-то.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Солнце поднялось уже высоко, а мы всё шли и шли по лесу. Сквозь листву пробивались яркие снопы света, и солнечные зайчики прыгали повсюду, то замирая, то ускоряя свой бег. Ветер усилился, но в лесу особенно парило, и пыль на тропинке курилась под ногами, как порох.

Когда туча, которую мы недавно заметили, укрыла южную часть небосклона и, набухая грозой, стала яриться в золотисто-оранжевых всполохах, мы сделали привал, и пока лежали и смотрели на громоздящиеся в вышине сизо-фиолетовые дымные башни, я почувствовал, как по шее ползёт божья коровка, взял её, посадил на палец и проговорил: «Божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают котлетки». Затем подул на неё, но она не улетала, крепко уцепившись лапками за кожу, но вот дохнул ветер, и её крылышки замелькали в воздухе, а глаза от усталости начали сами закрываться, и чей-то голос вдруг произнёс: «Ты должен встретить одну из моих дочерей и полюбить её».

Раздался гул, и меня унесло в темноту, возникло лицо, изборождённое глубокими морщинами, лицо, у которого вместо глаз зияли два чёрных провала. Тонкие нити липкой паутины тянулись в темноту, опутывали меня, пласты бурой глины отпадали с этого лица, я пытался перекреститься во сне, как меня это учила делать бабушка, но рука онемела, я не мог и пальцем шевельнуть, а голос повторял вновь и вновь: «Ты должен встретить одну из моих дочерей и полюбить её».

Я очнулся оттого, что кто-то дёргал меня за руку.

– Тим, в-вставай, надо идти, – склонился надо мной Мишка.

Как лунатик, я поднялся и поплёлся за остальными.

Теперь, к полудню, стало ясно, что мы заблудились. Но это меня мало тревожило, я то и дело смахивал с лица паутину сна, вздрагивал от каждого шороха и всё думал, чтобы мог значить мой сон, и уже хотел рассказать об этом видении, когда мы вдруг остановились, и Мишка сказал:

– С-стойте, куда мы тащимся, курган же где-то на берегу?!

– Да, да, – закивал Хас, – там дубы ещё должны расти.

Я осмотрелся. Вокруг росли только осины, дикие акации, пару клёнов да ежевика.

– Сейчас выясним, где мы, – засуетился Марио, – секундочку, ребзя.

Сбросив рюкзак на землю, он стал взбираться на осину, крона которой терялась высоко в небе. Мы с восхищением следили за его движениями; я вновь почувствовал, как закружилась голова, дыхание участилось, и вновь поплыло на меня лицо гетмана.

– Берег недалеко, а кургана не видно, лес как стена! – крикнул, спускаясь Марио.

– Может, он дальше, на север, – обронил Хас.

Пахнул свежий порыв ветра, листья деревьев затрепетали с сухим шелестом. Вдруг всё затихло: шорохи, звуки, птичий гомон. Запахло прелью. Я поднял лист клёна, надкусил его и пожевал, – он был терпкий и вязкий на вкус.

Под ногами хрустели прошлогодние семена акаций. Неожиданно ещё один порыв ветра пробежал по кронам, воздух наполнился свежестью и замерцал в медном сумраке леса.

– 3-значит, ничего не заметил? – спросил Мишка.

– Какое там, сплошной лес, – махнул рукой Марио.

– Сворачиваем к реке, – предложил Мишка.

Чумазые, запылённые по самую макушку, с воспалёнными глазами, нечёсаные, мы походили на обезьян, пробирающихся через чащобу на тропическом острове. Вдалеке громыхнуло, глухой, раскатистый удар потряс небо. Молнии мы не увидели, но над нами сверкнуло так, что заныло под ложечкой.

– Скорей, скорей, на открытое пространство! – закричал Хас. – Молнии бьют в деревья! Бежим, скорее!

Перепрыгивая через поваленные стволы и сухой валежник, мы понеслись к берегу.

Хас опередил нас. Он нёсся вперед, как жираф, прыжками, с такой скоростью, что мы не сразу его нагнали.

Вновь громыхнуло – треснуло так, что в ушах зазвенело.

– А-а-а! – кричал Марио.

Теперь он летел впереди всех. Наконец, с визгами и криками, мы выбежали на край обрыва. Громадная туча затянула полнеба. Река бурлила. Ветер трепал деревья, рвал листву и бросал её пригоршнями в лицо. Листва кружила в фосфоресцирующем воздухе, налипая на глинистый склон, на стволы деревьев, на траву под ногами. Теперь удар следовал за ударом. Помню округлённые глаза Марио.

Вот он прыгает и начинает съезжать по склону, за ним поднимается желтоватый столб пыли, следом прыгает Мишка – на корточках съезжает к кромке воды; долго возится Хас, наконец, и он прыгает, опрокидывается навзничь и несётся вниз, подпрыгивая на выбоинах.

Вот уже их фигурки маячат далеко внизу, Мишка машет мне, кричит, но слов не разобрать. Я бросаю рюкзак вперёд, синий сполох трезубцем пронзает чёрную тучу, жёлтый взрыв, я прыгаю, хлёсткий ветер бьёт по щекам… Внизу я не удерживаюсь и падаю, успеваю выставить руки, меня подхватывают, Мишкино лицо, вновь взрыв. Я читаю по его губам слово «укрытие», мы бежим, ветер сбивает дыхание. Мы бежим по сухому, белому песку, спотыкаемся, падаем, снова бежим.

Неожиданно ветер стихает, и тяжёлые, как градины, капли, ударяют по листве, насыщая влагой песок и глинистый склон. Начинает пузыриться вода в реке. Где-то вверху лопнуло с треском дерево, а потом огромный кряжистый дуб стал падать на нас своей раскидистой кроной. Дерево падает, а мы не можем сделать ни шагу, стоим и смотрим, как оно падает на нас, осыпая градом листьев и желудей, и кажется, что вот сейчас оно обрушится на нас ветвистой кроной и навсегда погребёт под собой.

Но вдруг тёмно-зелёный шатёр зависает над краем обрыва.

– Вот оно, вот оно! – визжит Хас, перекрикивая шум грозы. – Это здесь, это здесь!

– Ты что, рехнулся?! – кричит Мишка.

– Молния, молния, там есть металл, молния метит клады! Это здесь, здесь! – Хаса трясёт, мокрые волосы облепили шишковатый лоб, – это здесь, это здесь!

Мы карабкаемся по откосу, и вдруг меня откидывает назад, перед глазами мелькает жёлтая сетка, я вижу каждую трещинку на земле, каждую травинку, как сквозь увеличительное стекло… Будто током прожигает мозг, и я припадаю к холодному откосу, замираю на секунду и шепчу: «Мама, мамочка, спаси меня». Я припадаю к земле, как ящерица, впиваюсь в неё ногтями, я впаиваюсь в неё, как расплавленный свинец, хватаюсь цепко за бурьян, который глубоко врос корнями в склон, и жёлтая сетка только на миг, на миг вспыхивает и гаснет.

– Давай, давай! – кричат Мишка и Марио, схватив меня за руку.

Мгновение – и я падаю лицом в мокрую траву, и тягучая, вязкая тишина наполняет теплотой голову…

Я приподнялся – недалеко от корневища, выпроставшего из-под земли скользкие свои щупальца, лежало  то, что мы так долго искали.

Говорят, что дубы стоят и по семьсот лет. Я не знаю, сколько было этому гиганту, но то, что он пережил тысячи бурь, – это уж точно.

Дерево было такое огромное, что, даже разбитое молнией, оно всё равно заслонило кроной полнеба. Густая листва задерживала дождь, а ствол и впятером можно было не обхватить. Кора дерева была вся в трещинах, рытвинах, два огромных дупла зияли там, где ствол расходился на ветвяные потоки.

Впереди, недалеко от расколотого молнией дерева, лежал мокрый от дождя камень, его поверхность отливала свинцом, а сколы и грани поблёскивали, как кварц. На верхнем фасе виднелась почти стёртая надпись, похожая на арабскую узорчатую вязь.

Марио обошёл камень и восхищённо погладил его.

– Неужели мы нашли?

– Нашли, – отозвался Хас.

– Йес! – вскинул Мишка кулак.

– Ура-а-а! – победно закричал Марио, и его крик врезался пронзительной нотой в монотонный шорох дождя.

Спустя мгновение Мишка подрубал дёрн лопатой Марио, Хас долбил землю ледорубом, сам Марио рыл Мишкиным стилетом, а я орудовал сапёрной лопаткой, забыв, что недавно содрогался от одной мысли прикоснуться к ней.

Земля была рыхлая, ещё не размокла, поэтому поддавалась легко. Нам и в голову не приходило, что можно переждать, что ливень скоро закончится. Лихорадка трясла нас, и мы копали и копали. Но дождь всё не стихал, вновь громыхнул раскат грома, и тут раздался возглас Марио:

– Вот он, смотрите!

На глубине чуть больше метра лежал череп. Мне померещилось, что внутри него что-то шевелится.

– У-хы! – вцепился Хас в плечо Марио.

По шее у меня забегали мураши, мелькнули перед глазами зелёные искорки дурноты и тотчас растаяли; я хотел крикнуть, но распухший язык будто прилип к нёбу.

– Давай, давай! Там что-то есть! – воскликнул Марио, оттолкнув Хаса, ноздри у него раздувались, а мокрое от дождя лицо лоснилось, как печёное яблоко, облитое сахарным сиропом, глаза-сливы блестели.

Уже и не помню, сколько я махал ледорубом Хаса. Помню, что в какой-то момент он сменил меня, размахнулся, – и сразу ледоруб звякнул и отскочил со скрежетом.

Мы очистили от земли крышку сундука, кованую железом; мы попытались его приподнять, но не смогли даже сдвинуть, так он закис в земле. Дождь хлестал, не переставая. Вода срывала листья и веточки, и мы затаптывали их в чёрную жижу ямы. Ветер подсекал дождевые нити, и они больно жалили нас, врываясь под крону. Схватившись за нижний край сундука, я обломал ноготь на безымянном пальце, но боли не почувствовал.

Наконец нам удалось приподнять сундук – показались обрывки полусгнившей одежды, на мгновение мы отпрянули, но Мишка крикнул:

– В-вытаскиваем!

И мы, теснясь, и мешая друг другу, рванули сундук от земли.

Ещё один мощнейший громовой раскат потряс небо.

– А-а-а! – закричали мы, слившись в едином усилии, привалили сундук к краю ямы и едва удерживали; ноги скользили в жидкой грязи.

Я ещё успел заметить, как Мишка открыл рот, как вдруг из зарослей послышался пронзительный визг:

–Уи-и-и!!!

Именно так визжала свинья, которую зарезали у бабушки во дворе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

– У-и-и-и!!! – это был визг Жосана.

С ним были Кола, Егор, Радик Липский и ещё пару парней. И – с ними была Лера.

Она шла чуть поодаль от Жосана, и хотя лицо её скрывал капюшон штормовки, я узнал её.

Они напоминали водолазов, крадущихся по дну моря среди коралловых зарослей; их скрывало поваленное дерево, поэтому мы их и не заметили сразу.

– Нашли-и-и! – верещал Жосан. – Нашли, засранцы! Решили мой клад заграбастать?! Это какая же крыса пронюхала, а, Кола? – бросил он через плечо.

К нему подошёл Кола, презрительно сплюнул под ноги и сказал с вызовом:

– Говорил я тебе, что нас кто-то подслушивает.

Встряхнувшись, он стал крутить головой, разминая шею, как перед выходом на ринг.

– Интере-есно кто? – процедил сквозь зубы Жосан и, заметив, как Хас втянул голову в плечи, бросил ему, – уж не ты ли та самая крыса?!

– Ну что, тюфяк, допрыгался! Сейчас мы из тебя пыль-то повыбиваем, будешь знать, чмо, как подслушивать, – и Кола со всей силы хряснул кулаком о ладонь.

Повернувшись к своим, он захохотал, как гиена:

– А классно мы их вставили, по самые гогошары, га-га-га! Ну что, кроты, – повернулся он к нам, – теперь мы вам устроим праздничек!

– Я тебе не тюфяк, понял! И сам ты, сам ты чмо! – выкрикнул неожиданно Хас.

Он стоял с ледорубом в руках у дальнего края ямы. Мотнув головой, он стряхнул град капель со лба, а потом неловко утёр скулу плечом; насадка ледоруба матово блеснула.

Мишка сжимал кулаки, исподлобья глядя на Жосана, Марио изумлённо вертел головой.

Я смотрел на Леру и никак не мог понять, что она здесь делает.

Мы стояли в нескольких метрах друг от друга: я в яме, по щиколотку в грязи, а она в серебристом потоке ливня, и мне казалось, что всё это – продолжение того странного сна, что я всё ещё не выпутался из его душной, липкой паутины.

– Что?! – воскликнул опешивший Кола.

Вид у него был как у кота, которого бросили в тазик с водой, а потом вытащили оттуда и, держа за загривок, вдруг щёлкнули костяшками пальцев по носу, – что ты сказал, ты, ты… – он как-то весь выгнулся и подался к Хасу, выпучив глаза.

– Подожди, потом им займёмся, – удержал его за локоть Жосан и бросил нам с угрозой, – ну, чего уставились, вытаскивайте давайте!

– Не повезло вам, пацаны! – хохотнул возбуждённо Кола и вновь хрястнул кулаком о ладонь. – Хорошо, что заметили их, да? – повернулся он к Жосану.

– Заглохни! – осадил его тот. – Вы долго там торчать будете, чего вылупились, давайте, вытаскивайте! А мы пока подумаем, что с вами делать! – крикнул он.

– А морда у тебя не треснет?! – крикнул я срывающимся голосом, и почувствовал, как вновь с шумом кровь прилила к  голове.

Всё то, что заставляло меня раньше содрогаться: когда называли мою фамилию на уроке, когда приходилось проходить водоворот под мостом, когда меня подзывали старшеклассники, когда я сталкивался с Жосаном в городе, – всё это куда-то улетучилось, выгорело во мне, а пепел развеялся по ветру, и не осталось ни былинки, ни пылинки, ни паутинки, ни щепотки страха. Страх во мне кончился.

Запугивания Жосана не стоили ни гроша. Я чувствовал, как мои товарищи изменились. Теперь мы были не каждый сам по себе. Теперь мы были вместе, теперь мы стояли непоколебимо, как крепость. Даже Хас, теперь и он пойдёт с нами до конца. Я заметил, как он весь ощетинился.

Марио придвинулся к самому краю ямы и всё порывался что-то сказать, но, видимо, та быстрота, с которой мелькали у него в голове картинки, опережала язык. Так и хотелось крикнуть ему: «Эй, Марио, закрой рот, а то ворона залетит». Но было не до шуток, поверьте.

Боковым зрением я уловил, как Мишка попятился под крону, где лежали наши рюкзаки, но вскоре я его потерял из виду.

Покалывало подушечки пальцев, налетел шквал, но мне стало вдруг весело, да, весело, волна необъяснимого восторга несла меня!

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

– Вы что, не поняли?! Валите отсюда! Валите, пока целы! – воскликнул вдруг Хас. 

Краем глаза я заметил, как трясся в его руках ледоруб.

– Ах ты гадёныш! – дёрнулся к нему Жосан.

– Дай-ка я ему зубы посчитаю, – подался вперёд Егор.

– С-стой там, где стоишь! – неожиданно из-под кроны закричал Мишка.

– Это кто там ещё вякает? Мишка, это ты, что ли? Давно в дыню не получал?! – двинулся к нему Егор, но Жосан положил ему руку на плечо.

Егор обернулся и понимающе кивнул. Жосан был хитёр, что-то он уже придумал, так, наверное, решил Егор. Он засунул в карманы свои пудовые кулаки и угрюмо вперился в Мишку взглядом. Сейчас он напоминал дрессированного питбуля, ждущего команды «фас» от хозяина.

– Постой, Швед, постой, – произнёс Жосан, – не торопись. Пусть вытащат сундук сначала, зачем в грязи ковыряться, правда, Тим? – бросил он мне вдруг.

Но я его не слышал. Я до боли сжал сапёрную лопатку, изготовившись рубануть любого, кто приблизится, и смотрел мимо него на Леру. Это она все подстроила – ошарашила меня внезапная догадка. Но почему, почему, почему?! Неужели ради этого смазливого богатенького хлыща, неужели ради него?!

Вот он стоит, ухмыляется, довольный, уверенный в своём праве сильного, уверенный, что ему всё сойдёт с рук. Прилизанный маменькин сынок, за которого всегда всё делали, которому всегда всё подносили на серебряной тарелочке, которому не нужно было думать о том, что надеть на школьный вечер, как правильно произнести слово, чтобы тебя не высмеяли, которого всегда могли родаки отмазать, и который украл у нас самое дорогое, самое драгоценное… Пришёл, увидел и украл.

Конечно, мы тоже хороши, кладоискатели. Но мы за всё заплатили сполна: мы могли утонуть, нас чуть не разорвали собаки, Марио едва не укусила змея, а меня до сих пор водило от солнечного удара. Мы, наконец, откопали этот сундук, и теперь он принадлежал нам по праву. А этот тип украл у нас, украл у меня, у меня, не заплатив за это ни гроша. Но он ответит, – уж я позабочусь об этом. Кровь во мне бунтовала, обида жгла нестерпимо, и я крикнул:

– Предательница! Это ты всё подстроила! Променяла нас на этого урода!

– Что-о? Что ты сказал?! – обалдело переспросил Жосан, откинув капюшон куртки.

Именно «урод» сорвал его с катушек, очень уж он любил себя, красивого. Лицо его перекосила судорога, и он пошёл на меня с кулаками.

– Что слышал, урод! Иди, иди ко мне, рожа!

Злоба пылала в глазах его. Я видел эти глаза: один дымчатый чёрный, а другой жёлтый, как топаз. За ним угрюмо двинулись Кола и Егор, а Радик с дружками, ещё не понимая, что происходит, топтались на месте, опасливо озираясь.

– Ну, всё, дебил, тебе конец. Сейчас я буду выбивать тебе зубы! – прорычал Жосан.

В этот момент я ещё успел подумать о своих плохих зубах, которыми мучаюсь с самого детства, но вдруг в мерном шуме ливня что-то, фыркая и разбрасывая снопы искр, с протяжным свистом пролетело над нами, плюхнулось в лужу далеко впереди, – и: «Ба-бах!!!» – раздался оглушительный грохот – и мир раскололся на сотни звенящих осколков.

Взметнулся фонтан брызг и грязи, под нами вздыбилась земля, и на какое-то время мы оглохли. С верхушки осины, которая росла на краю прогалины, будто гигантской косой срезало несколько веток, и они, медленно планируя, опускались на землю…

Смешно подпрыгнул Жосан, испуганно завертел головой Кола, Егор присел, будто ему врезали по шее, а Радик и двое других парней упали прямо лицом в грязь, и так и лежали, прикрыв головы руками.

– Стоять! – вспорол плёнку глухоты Мишкин возглас. – Стоять, или я вас всех угрохаю!

Все ошалело уставились на Мишку, – в руке у него была ещё одна граната. Он только что поджёг фитиль, и тонкая просмоленная нить из пакли задымилась, шипя и разбрасывая снопы искр.

Этот бенгальский огонь до сих пор брызжет у меня в мозгу. До сих пор я вижу, как судорога пробегает по лицу Жосана. Вижу, как он смешно вращает головой. Испуганный малыш, вот кто он был теперь. Маленький мальчик, у которого отобрали игрушку, а из-за угла вдруг выглянуло привидение и стало подманивать его. А он ещё не понял, то ли ему бежать к мамочке, то ли плакать навзрыд. Весь гонор, вся прыть улетучилась – как корова языком слизала.

– Эй, парень, не дури! Затуши! – крикнул Мишке Егор, тряся головой, как полоумный.

– Валите к чертям отсюда! Пять секунд, и я вас угрохаю! – замахнулся Мишка.

Напряжение схватки преобразило его – горели рыжим пламенем волосы, горели ярким, синим блеском глаза. Он был такой рыжий, что его было видно, наверное, за километр отсюда.

Егор был совсем не похож на него, коренастый, медлительный, с водянистыми бесцветными глазами, он походил на скандинава, его так и звали «швед». 

– Да ты что, свисток свихнулся?! Чуть брата не укокошил! – взревел Егор.

– Вали отсюда, колченогий! Раз! – начал считать Мишка, глядя на брызжущий искрами фитиль.

– Послушай, – вмешался в перебранку Жосан, губы у него так и прыгали, как пиявки, на белом лице клоуна.

– Корешок, успокойся, успокойся. Да затуши ты, блин, эту дрянь! Что вы будете делать с этим теперь?! – затараторил он. – Сдадите государству, – а вам за это кукиш! А я бы продать помог. Зачем тебе эти сосунки, брось ты их, мы с ними ничего не сделаем, обещаю. Ну, Мишка, давай, решайся, ну, ты же разумный парень.

И тут заговорил Марио. До этого он всё время только вскидывал руки, пытаясь что-то сказать, а теперь его прорвало, наконец, и он выпалил:

– Да пошёл ты! Вали, пока цел!

Именно в это мгновение совсем близко завыла тревога. Вой взметнулся, как вопль, как жёлтое знамя над полем боя. Первым подорвал Кола. Промычав что-то нечленораздельное, он громко взвизгнул, подпрыгнул, и, нелепо взмахнув руками, так стартанул, что, наверное, побил мировой рекорд по спринту. За ним сломя голову понёсся Радик с парнями. Они подскочили, как лягушки, и, не оглядываясь, понеслись через чащобу к реке. После секундного замешательства Швед тоже пустился наутёк.

Но Жосан остался. Он – как остолбенел. Осталась и Лера.

Мишка выдернул фитиль из цилиндра, бросил его в лужу, и тот, зашипев, скрутился спиралью, фыркнул и перестал искрить.

– Дураки, вы ничего не знаете! – заслонила Лера собой Жосана.

Слёзы текли по её лицу, или это был дождь, не помню.

– Забирай свою подстилку и улепётывай! – крикнул я.

Звук тревоги нарастал.

– Ну всё, тебе конец, сам напросился, – отстранив Леру, процедил сквозь зубы Жосан. – Придурки…сейчас тут солдатня будет. Теперь клад никому не достанется, никому! – сорвался он на всхлип.

Несколько мгновений он ещё сверлил меня взглядом, потом схватил Леру за руку, и потащил её за собой, шлёпая прямо по лужам и неловко дёргая плечом. Обернувшись, он крикнул:

– До скорой встречи, дебил!

Я поднял ком земли и хотел запустить в него, но побоялся попасть в Леру, поэтому лишь ответил вдогонку:

– Чеши, урод!

Лера покорно трусила рядом с ним, лишь один раз обернулась и что-то крикнула нам, но мы не разобрали её слов. Вскоре они скрылись за деревьями; и рёв сирены погас.

Мы с Мишкой переглянулись, взгляд у него был чужой и тяжёлый. Ливень неожиданно кончился. Земля чавкала под ногами, дождь смыл нанос земли, и сквозь маслянистый чернозём вновь желтела носовая кость черепа, а в его пустых глазницах сияли два оконца воды.

– Хы-а… – натужно засипел я.

Марио перехватил мой взгляд и попятился.

– Вон они! – показал Мишка, не обращая на нас внимания.

Вдоль берега, по направлению к крепости, медленно шёл катер, на котором, сбившись в кучу, стояли Жосан и компания. Я заметил, как Жосан тряс за грудки Колу. На борту катера ярко алела надпись «Бриз».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

– Эй, давайте быстрее! – крикнул нам Мишка и прыгнул в яму.

Из земли повылезали дождевые черви, и мы утрамбовали в грязь, наверное, миллион их, пока выталкивали сундук наверх.

Штыком сапёрной лопатки Мишка энергично очищал крышку сундука; мы с Хасом тёрли её травой, Марио скрёб стилетом, – но всё без толку, замка мы не обнаружили.

Руки у меня тряслись, как у пьяницы. Честно говоря, я уже плохо соображал, что происходит.

– Надо что-то сделать, надо что-то сделать! – на корточках прыгал возле сундука Марио.

Мишка размахнулся ледорубом и со всей силы грохнул им о сундук. Раздался скрежет, и в крышке образовалась вмятина с пятак. Размахнувшись ещё раз, он вновь грохнул им по крышке, полумесяц ледоруба скользнул и сорвал кусок грязи, показался утопленный заподлицо замок. Выхватив у Марио стилет, Мишка вставил его в отверстие и ударил по ручке ледорубом так, что замок треснул. Ещё несколько ударов, и крышка откинулась.

Первым нырнул в сундук Марио. Мне показалось, что его короткие волосы на затылке зашевелились.

– Ёшкин кот! Да тут пусто! – воскликнул он.

– А ну, дай-ка, – отпихнул его Мишка.

– Это ты всё взорвал, заика, мои сокровища взорвал! Клад, где мой клад?! – кинулся на Мишку Марио, но мы с Хасом его вовремя оттащили.

Правда, Марио так больно укусил меня, что я со всей злости двинул ему по шее.

– Да успокойся ты! – заорал я, но он, как помешанный, упал на землю, и стал молотить по ней кулаками, разбрызгивая грязь во все стороны:

– Ненавижу, ненавижу! Вы украли мой клад! – кричал он.

– Там что, пусто? – спросил я Мишку.

– Да нет, что-то есть.

Мишка стоял на корточках, лицо его от напряжения стало кирпично-красным, рыжие волосы клочками торчали во все стороны.

– На, держи, –бросил он маленький плоский кожаный футляр Марио.

Марио с жадностью схватил его и попытался открыть зубами.

– Да стой ты, – выхватил у него футляр Хас, – вот же застёжка сбоку.

Он откинул латунную застёжку – на бархатном ложе, в золотой рамке, инкрустированной разноцветными камешками, лежал медальон, размером с брелок от ключей. Сквозь прозрачную глазурь медальона на нас глядели удивлённые глаза молодой девушки в восточном одеянии.

– И это всё, и это всё?! – восклицал Марио, повернувшись к Мишке.

А тот вскоре выудил со дна сундука кинжал в деревянных ножнах и два старинных бронзовых пистолета.

– Да, а что, мало? Смотри, какой супер! – поднял Мишка двумя руками пистолет с круглым набалдашником на рукоятке и прицелился им в Марио. – Настоящий! – довольно присвистнул Мишка, посмотрел в ствол, потом дунул туда. – Это полка для пороха, вот сюда он накладывается, а это замок, рычаг для взвода, – указал он на штырь, выступающий сбоку.

Забыв обо всём на свете, Мишка присел на край сундука и зачарованно рассматривал пистолет. Он был счастлив. Он получил то, что искал. Он сидел, раскачивался в такт своей речи, он ни разу не заикнулся, – все это заметили, даже Марио, который подходил к каждому с медальоном и причитал:

– Неужели это всё, неужели это всё?!

Наверное, Мишка перестал заикаться ещё в момент схватки, но мы заметили это только сейчас. Наверное, так бывает. Человек болеет, а потом «бах» – что-то происходит, и он выздоравливает.

Чудо, это было чудо, и мы стали его свидетелями. Мы подскочили к Мишке, начали его тискать и тормошить, он ничего не понимал, увёртывался от нас, едва удерживая пистолет в руке.

– Ты говоришь, ты говоришь, ты не заикаешься, совсем, совсем, слышишь, – толкал его Марио.

Взявшись за руки, мы стали танцевать вокруг него, неуклюже подпрыгивая на стёртых до крови ногах, крича и подвывая, будто дикари.

Это была радость, это была настоящая радость. И чудо, и всё!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Неожиданно стало необычно тихо. Слышно было только, как редкие дождевые капли, шурша в листве, тяжело шлёпаются в лужи.

– Ура! – ещё раз крикнул Марио, но тут же осёкся.

Мне почудилось, что кто-то следит за нами из-за плотной стены леса. Показался среди деревьев бородач, но я тряхнул головой, и видение исчезло. Мишка обернулся и стал напряжённо вслушиваться. Вдалеке послышался собачий лай.

– Бежим! – воскликнул Марио, прижимая к груди футляр с медальоном.

– Мы не можем так всё бросить, – глухо произнёс Мишка.

Он попытался столкнуть сундук в яму. Лай собак, одной, другой, третьей приближался.

– Мишка, ты что, сдурел?! – взвизгнул Марио.

– Испугался? – спросил Мишка и посмотрел на того диким, блуждающим взглядом.

Сам не зная почему, я вдруг врезал ему по плечу так, что у него остался багровый след от ладони.

– Эй, парень, очнись! – заорал я.

Он вздрогнул, провёл рукой по лицу и произнёс с сожалением:

– Эх, жаль лодка далеко, – и добавил, – если не закопаем, он нас найдет.

– Его-то мы задобрим, а этих вряд ли, – мотнул я головой в сторону.

– Ты думаешь?

– Уверен.

– Вы что, совсем рехнулись?! Да нас тут сейчас точно слопают! – заорал Хас.

В подтверждение его слов, хриплый, захлёбывающийся лай раздался буквально в сотне метров от нас, и, едва успев похватать рюкзаки, мы рванули, удирая во все лопатки.

Кто он был, этот человек, похороненный здесь? Что за девушка была изображена на медальоне? Почему таким странно знакомым показалось мне это лицо? Вопросы вспыхивали у меня в голове, но ответа на них не было.

Справа теперь над нами возвышался курган, который вдруг поднялся, как волна прибоя над лесом. Его вершина едва поднималась над кронами деревьев, поэтому мы его и не заметили. Это был обычный невысокий холм, с плоской вершиной, густо поросший кустарником. Только на мгновение мы замешкались и вновь понеслись вперёд, потому что лай приближался.

Я заметил, как на бегу, Мишка подхватил футляр с медальоном из рук Марио, когда тот упал, перелетев через валежник.

– А-а-а!!! Помогите!!! – орал Хас.

Сколько мы бежали, не помню. Кажется, я тогда бы и марафон пробежал с мировым рекордом. Только зря мы так парились. На этот раз нам не повезло. Когда мы выскочили на опушку леса, нас поджидало уже несколько милицейских машин. Сзади приближался лай собак, путь к отступлению был отрезан.

Удивительно, но в отделении нас приняли, как родных, – не угрожали, даже угостили конфетами, составили протокол. Хас, Мишка и я держались спокойно, ни от чего не отказывались, рассказали всё. А Марио плакал, он был очень расстроен и постоянно всхлипывал.

У нас всё отобрали, всё до последней отвёртки. С Мишкой ещё отдельно беседовали, я услышал только пару фраз типа «заведём дело» и «колония» – сквозь тёплую, обволакивающую дрёму полусна-полуяви.

Нас положили спать на полу в помещении рядом с дежуркой, а Мишку ещё долго терзали. В какой-то момент и он лёг рядом.

Перед рассветом, когда чуть засинело за окном, приехал на уазике отец.

Он приехал сам, без водителя. Отец был очень возбуждён, размахивал руками, без фуражки и без кителя, и всё время поправлял сержанта, который ему втолковывал, что тот майор. Отец поглядывал на меня с интересом. Удивительно, но мне он не сказал ни одного плохого слова.

Домой ехали мы больше часа, сначала по ухабистой просёлочной дороге, потом по шоссе, потом через мост, и уже на рассвете въехали в город. Всю дорогу, пока мы то дремали, то всматривались в сиреневые предрассветные сумерки, отец гнал машину. Он посадил рядом с собой Хаса, а Марио и нас с Мишкой – на заднее сидение. Всю дорогу отец молчал. Он только качал головой и посмеивался. Не знаю почему, но он был очень доволен. Это было удивительно. Иногда мы с Мишкой переглядывались, и я пожимал плечами, а он мне показывал большой палец.

Во двор мы въехали, когда солнечный диск уже поднялся над рекой. Часов семь было, не больше. Небо на востоке стремительно наливалось розовым цветом, из подворотни вышел дворник с вёдрами и застыл, наблюдая, как мы подкатили к подъезду.

Я смотрел, как удалялись Хас и Марио. Они ни разу не оглянулись. Только перед дверью в подъезд Марио замешкался и крикнул:

– Увидимся в школе!

При этом он попытался состроить рожу, но вышло у него это совсем не смешно. Что сказать, настроение у нас было не очень. Мишка ещё постоял какое-то время у машины, поглядывая то на отца, то на меня, потом протянул мне руку, я пожал её крепко и вдруг ощутил, как он мне что-то вложил в ладонь.

На ладони у меня лежал медальон.

– Ну ты даёшь! – только и выдохнул я.

Он слегка подтолкнул мою ладонь и сказал:

– Брату покажи, может, он узнает, кто это.

Он хотел ещё что-то добавить, но передумал. Всё и так было ясно.

– До свиданья, дядя Гриша! – попрощался он.

Захлопнув дверцу, отец махнул рукой:

– Будь здоров, старик, держи хвост пистолетом!

Мишка кивнул, развернулся и потопал домой. Он шёл прямо, уверенно, высоко держа голову. Мы смотрели ему вслед и молчали. Он шёл легко, пружиня шаг, будто и не было десятков километров пути, двух бессонных ночей, стёртых в кровь ног…

Отец молчал. Да и что он мог мне тогда сказать?

Дома нас встретили в дверях мама и Ритка. Ритка была удивлена до крайности, шары у неё так и повыскакивали, как на пружинках. Она вообще-то соня, но ради такого случая вскочила с постели чуть свет.

Мне показалось, что за эти два дня мама ещё больше постарела. Она охала, бестолково суетилась вокруг, прикрывала рот рукой, и когда я снял с себя футболку, взяла её с такой брезгливостью, будто это была дохлая кошка, потом подержала её пару секунд и бросила на пол в коридоре.

– Раздевайся, раздевайся прямо здесь и – в ванную, и сразу в ванную, – причитала она.

– Вот, доставил, в целости и сохранности, – гордо произнёс отец.

Он быстро разулся и побежал на кухню, хлопнула пробка бутылки, и пиво забулькало у него в горле.

– Эх! – крякнул отец. Ну и натерпелся я в милиции, не поверишь.

Это были последние слова отца, которые я услышал в то утро.

Кое-как я дошлёпал до ванной, забрался в горячую воду, намылил голову и, наверное, уснул, потому что меня растормошила мама.

– Ты чего, Тим, давай я тебе помогу.

– Нет, я сам, я сам, – сказал я ей, – выйди, пожалуйста.

Она вышла, я нырнул, смыл пену и мыло, потом вылез из ванной, поскользнулся и чуть не приложился виском о косяк, но удержался, быстро протопал к себе в комнату и свалился в свежее накрахмаленное бельё, которое пахло снегом.

Я лежал какое-то время, всматриваясь в потолок. За окном занимался день, солнечный свет, дробясь о широкие листья катальпы, наполнял комнату, как вода освещённый аквариум, и вскоре вокруг всё задрожало разноцветными бликами. Был последний день августа, кончилось самое жаркое лето в моей жизни, а через день мне исполнялось тринадцать лет.

Я ещё услышал, как кто-то тихо приоткрыл дверь и сказал: «Он уснул». Кажется, это была Ритка, а потом я действительно провалился в сон.

Мне снилось, как я ускорился на байдарке, пытаясь догнать буксир, но резко накатила волна, и лодка накренилась, и я всё время табанил, чтобы не перевернуться, а потом волна стала выше и заслонила небо, и я слышал ещё голоса и видел лучистые блики сквозь зелёную воду, и в дымке вновь показалась крепость…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Как мне потом рассказали, три дня я прометался в бреду. Вызвали врачей, но они только разводили руками. А меня трясло, тошнило, и температура всё время держалась около тридцати восьми.

Помню только склонившиеся надо мной лица брата, мамы, но в основном брата… Он почти всё время был рядом. А меня всё трясла лихорадка, и мерещились рыжие собаки, которые гнались за мной по снежному полю.

Через неделю, когда я более-менее очухался, брат уехал, а перед отъездом сказал, что, оказывается, мы нашли захоронение одного из сподвижников Мазепы, а самого гетмана похоронили с почестями сначала в предместье Бендер, на кургане, но потом его прах по настоянию старшин перевезли в Галац, румынский город на берегу Дуная. Ещё брат сказал, что все предметы, которые мы нашли, будут скоро выставлены в городском музее, а пока их исследуют специалисты, но он и сам уже кое-что выяснил.

– А кто эта девушка на медальоне? – спросил я его, кивнув на медальон, который лежал рядом с подушкой.

– Думаю, она – племянница турецкого наместника. Но какая связь между ею и черепом, который вы откопали, пока загадка. Ведь по вере она была мусульманка, а в то время между христианами и мусульманами была особенная вражда. Как и где они могли встретиться, – пока не понятно. Наверное, у них был роман. Думаю, связь была короткой, и убили его из-за угла, время было смутное, бурное, сам понимаешь.

Но это мне мало что объяснило. Я кивнул и больше ни о чём не спрашивал.

Иногда ко мне заходили друзья. Странно, но мне почему-то совсем не хотелось с ними видеться. Теперь мы были герои, и они пересказывали многое из того, что о нас говорили в школе. Из нас, по-моему, только Марио купался в лучах славы, а Мишка, Хас и я отнеслись к такой известности довольно сдержанно. Скоро Хас и Марио перестали меня навещать.

Иногда заходил Мишка, мы сидели с ним на балконе и подолгу молчали, смотрели в парк, прислушивались к голосам на берегу, а иногда играли в новую для нас игру – шахматы. Нас научил играть отец, и мы могли часами сидеть над доской. Но потом и Мишка перестал приходить, может, что-то случилось, но звонить ему мне не хотелось. Честно говоря, я был очень слаб и только в конце сентября пошёл в школу.

Там на меня все смотрели, как на диковинку. Или мне так казалось? Даже учителя старались не задавать лишних вопросов, как и родители дома, что меня, впрочем, вполне устраивало.

Не знаю почему, но теперь Хас сидел за другой партой, а со мной посадили Юрку Белых, спокойного, разумного мальчика, без фокусов. Я не застал в классе Леру. Оказывается, она перевелась в другую школу.

Сказать, что меня это огорчило, я не могу, и всё же было немного грустно, мне её не хватало. По привычке я бросал взгляд на её парту, но там теперь сидела некрасивая девочка Вера Малышева, она всё время деланно прихорашивалась, поправляя свои завлекалочки, и искоса поглядывала на меня.

На лбу у неё всегда горели красным светом прыщи, которые она, видимо, дома усердно давила и припудривала, отчего смотреть на неё совсем не хотелось.

Постепенно всё втянулось в свою колею. Учёба, дом, учёба, дом, на гребную базу я ещё не ходил. Наше приключение стало забываться, но вскоре меня всё-таки накрыла тень прошлого.

ЭПИЛОГ

В начале октября, когда от реки повеяло холодом, а с деревьев слетела первая листва, я спешил на тренировку, как вдруг позади раздался оглушительный треск – из проулка выскочили на мопедах Жосан и Кола.

До развилки, где начинался спуск к гребной базе, оставался один квартал, по сторонам высились дома за глухими заборами. В отчаянье я бросился бежать по тротуару, но вскоре получил сильный толчок в спину, споткнулся и хлопнулся об асфальт, разодрав ладони. Я не успел ещё подняться, как они уже были рядом: Жосан въехал на бордюр, откинул стойку и, погладив хромированный бак ослепительной «Явы», пошёл на меня. Целый месяц я ждал этой встречи, проигрывал её в мельчайших деталях, носил в карманах песок для этого случая, но случилось всё совсем не так, как я ожидал. Я поднялся и почувствовал, что ноги у меня стали ватные, а во рту появился острый металлический привкус.

Всего за день до этого Мишка мне рассказал, как они его избили возле трансформаторной будки за школой, вывихнули руку – через неделю после нашего возвращения. Мишка скрывал это от меня, не хотел расстраивать, а потом всё как-то улеглось, да и повода рассказывать не было.

Хасу и Марио, видимо, тоже досталось, – я видел след от фонаря под глазом у Марио, а у Хаса до сих пор дёргается плечо. Но они смолчали. Видимо, их так запугали, что они решили держать язык за зубами. Может быть, поэтому они отдалялись от нас с Мишкой всё больше, и мы ещё ни разу не собрались поиграть в карты, как раньше.

Пока Жосан, ухмыляясь и поигрывая ключами на пальце, подходил ко мне, Кола отрезал путь к отступлению. Инстинктивно я опустил руку в карман и схватил горсть песка, крепко зажав её в кулаке. Я приготовился драться, хотя шансов, конечно, у меня не было. Я видел, с какой ненавистью надвигается на меня Жосан, но страха во мне не было, правда, страха не было. Я спокойно смотрел в его один жёлтый, как у кошки, а другой чёрный, как уголь, глаз, я не мог смотреть одновременно в оба глаза…

– Ну что, дебил, вот мы и встретились! – крикнул он срывающимся фальцетом.

Противно захохотал Кола. Я заметил краем глаза, что он уже готов броситься на меня. Гиена, он хохотал, как гиена. До меня ещё только доходил смысл его слов, когда какая-то сила, как камень из пращи, метнула меня вперёд. Мгновенно я швырнул горсть песка в глаза Коле и, прыгнув на Жосана, ещё услышал его визг и ругань.

Я получил страшный удар в лицо, слёзы брызнули из глаз, но я не свалился, устоял, прыгнул ему в ноги, дёрнул под себя, и он упал навзничь, увлекая меня за собой, а потом во мне проснулся самый настоящий зверь. Я вдруг вцепился ему в горло зубами и рванул, что есть силы, и почувствовал, что в рот мне сочится тёплая, солоноватая струйка крови. Я увидел ещё, как в ужасе расширились его глаза, а потом что-то тяжёлое опустилось мне на затылок, и я упал, как в перину, и голова у меня стала лёгкая, как перышко на ветру, и сквозь пелену забытья я ещё услышал пронзительный визг Жосана.

Меня спас мой тренер, Донченко, он в это время ехал на велосипеде на гребную базу и увидел нашу драку. Он успел схватить Колу за руку в тот момент, когда тот вновь занёс гаечный ключ. Он быстро скрутил его, а Жосана заставил вызвать неотложку, потому что я был без сознания.

Тот попытался возражать, но Донченко сказал ему просто:

– Выбирай, будешь либо соучастник, либо свидетель.

Жосан, видно, прикинул хвост к носу, и поспешил исполнить всё в точности.

Так я попал сюда. Сейчас я чувствую себя неплохо, только голова иногда болит, если пасмурно, а дождя нет. Все вокруг меня теперь ходят на цыпочках, особенно мама, она боится, чтобы я не свихнулся. Однажды я слышал, как она жаловалась кому-то по телефону, что у отца в роду есть парочка, как она их назвала «чикнутых» поэтов. «Боюсь, – говорит, – чтобы моим это не передалось».

Бедная мама, теперь я её ничем не смогу порадовать. Отчего-то мне вдруг нестерпимо захотелось писать стихи. Точнее, они сами складываются, стоит мне взять карандаш и придумать первую строку, а дальше всё идет, как по накатанному, знать бы только последнее слово, ключ, и тогда всё складывается само собой. Но только маме я пока не буду говорить об этом. Зачем?

Приходила Лера. Она стала другая. Глаза немного чужие, взрослые. Она рассказала, что Кола сидит в СИЗО, идёт следствие, но это я и сам знал.

Вертелся тут пару дней назад один прыщавый следак с перхотью на пиджаке, всё расспрашивал, как меня так угораздило. А я «не помню» да «не помню». А он мне:

– Дурак, чего ты их выгораживаешь? Они же ещё с кем-то расправятся. Чего ты выгораживаешь этих кретинов?!

Но только я больше не хотел ничего о них говорить. Зачем пацанам жизнь портить… Я их всех простил, и Жосана, и Колу, и Леру. У меня теперь другая идея, у меня теперь другое желание…

Лера мне рассказала ещё, что взяли Шефа по делу Витьки Меркулова. Будто бы это он пырнул Витьку ножом, потому что тот не хотел отдавать карточный долг. А карточный долг – дело святое, отдать должен, иначе – хана.  Они там оттягивались у Шефа на даче, которая как раз недалеко за островом, резались в секу, на второй день нашей экспедиции, и кончилось всё тем, что Витьку кинули ракам на подкормку. Так что Шеф теперь с Колой соседи. Но Кола-то что, – он малолетка, да ещё его мать всё звонит родакам, плачет, чтобы они заявление забрали. Но отец непреклонен. Отвечает ей, что он сам теперь её сыну череп проломит. Но дело не в этом. Кола-то всё равно вывернется. А вот Шефу теперь капец, десяточка минимум светит, может, теперь встретится с Васькой одноглазым, Мишкиным братом, они когда-то дружили, одноклассники. Весёлая у нас школа, я вам скажу, да уж, скучать не приходится.

Иногда Лера читает мне дневник своего отца; вот уже двенадцать лет, как он сидит в дурдоме. Попал туда после авиакатастрофы, в которой погибла её мама. По словам Леры, мама её была наследницей знатного турецкого рода.

Месяц назад её отец сбежал из клиники, хотел рассказать ей, что когда она вырастет, то получит большое наследство. Но его поймали и вновь упрятали в психушку. Там главврач, кстати, отец Жосана. Но ему теперь не до шизиков, надо сыночка отмазывать.

Лера говорит, что стала дружить с Жосом, чтобы помочь своему отцу, но кто в это поверит, всё это лабуда, теперь-то можно насвистеть что угодно. Она приходит и всё больше молчит, и смотрит на меня задумчиво. А я болтаю ни о чём: о том, что скоро прикидки на чемпионат города, о том, что Мишка стал со мной заниматься английским, чтобы я не отставал сильно. Я говорю с ней о чём угодно, но только не о нас. Почему, не знаю.

Иногда я не хочу, чтобы она вообще приходила, но как ей об этом скажешь, – обидится. Поэтому я и говорю ни о чём, терплю её присутствие, так сказать, а сам всё думаю: «Уйди, пожалуйста, ну, уйди, пожалуйста».

Нет, она мне по-прежнему нравится, очень. Но только мне почему-то неловко с ней рядом. И не так, как раньше. И хотя я себе говорю, что всё это чешуя, глупости, чего не бывает, живи и радуйся, и всё такое, но теперь внутри у меня, как в пустом чёрном колодце самой морозной зимней ночью. Почему-то мне кажется, точнее, я даже уверен, что теперь нас уже ничего не связывает. Но мне всё равно, честно, у меня теперь другая идея, у меня теперь другая история, но о ней я пока болтать не буду, а то, я заметил, скажешь о чём-нибудь, а потом это – раз – и не сбудется.

Единственное, что меня ещё гложет иногда, это то, что я сейчас должен лежать здесь, и не могу выйти на воду, и не могу почувствовать, как пенится подо мной прохладная вода реки.

Единственное, что я хочу ещё сделать, и чтобы это именно она увидела, – это сесть на волну к буксиру. Это ребячество какое-то, конечно. Но я знаю, что теперь я смогу это сделать легко. Я знаю метод – если хочешь что-то сделать, думай только о том, что делаешь, и старайся это сделать легко, и тогда у тебя всё получится, да, всё получится, потому что все преграды только в тебе, и страх только в тебе, а когда просто делаешь, то страха нет, и тогда всё получается, да, всё получается.

Когда она уходит, и я лежу один в тишине и покое густеющих октябрьских сумерек, и на зеркало тишины падают жемчужные капли ночи, я прислушиваюсь к хрустальным звонам и просматриваю, как в кадрах замедленного кино: вот медленно спускаюсь по мокрому, скользкому трапу с байдаркой на плече, иду осторожно, чтобы не поскользнуться и не занозить ступню, вот я выхожу на бон, устанавливаю лодку на воду, свежий ветер с реки гонит волну, и байдарка качается, вот я хватаюсь за передний выступ кокпита, сажусь на сляйд, пробую, чтобы он был хорошо установлен и не ёрзал, вот я пристёгиваю к кокпиту блестящий фартук, отталкиваюсь от бона, течение разворачивает лодку, но я загребаю и выравниваю её, а потом, легко погружая лопасть весла в воду, плотно налегаю на него, ускоряюсь и быстро пересекаю реку под железнодорожным мостом, течение резко бьёт в бок байдарку, но я продолжаю грести, только чуть весло проскальзывает в пене водоворота, а потом меня выбрасывает из него течением. И вот впереди появляется буксир, толкающий огромную баржу с песком. Я ускоряюсь, набираю в лёгкие побольше воздуха и делаю с десяток мощных гребков, нос лодки задирается, пока я пытаюсь сесть на первую волну, меня разворачивает, крутит, волна пытается меня сбросить, вывернуть, выбросить из лодки, я табаню, выравниваю байдарку, и меня уже несёт в отработке буксира, но это только первая волна, самая пологая, а впереди ещё две, и третья – самая высокая, самая крутая, но я её точно пройду, а потом подниму руки с веслом над головой и, окутанный золотым сиянием ветра, закричу: «Я свободен! Я свободен! Я свободен!».