ВИКТОРИЯ КОЛТУНОВА

АННА ВОЛКОВА. ПОДВАЛЫ
повесть

Анна складывала вещи, разбросанные по комнате, наводила порядок. Она не очень-то любила заниматься уборкой, но иногда приходилось всё-таки. Из соседней, смежной, комнаты доносились голоса свекрови и её сестры. Старые женщины, с ослабленным уже слухом, не думали, что Анна может слышать их разговор. А ей в принципе было всё равно, пусть говорят, от неё не убудет, а реагировать она не станет, плевать ей на старых грымз.

Свекровь и тетка обсуждали её, Анну.

Вот, мол, два дня в неделю работает, а потом два дня отдыхает, не делает ничего. Не готовит вообще. Феденька готовит. А ведь Федя работает каждый день, не то, что она. И для чего вообще жена? Не готовит, стирает изредка, и только постельное и своё, а Федино он стирает сам. Зачем жениться, если самому готовить? И расписываться не хочет. Это вообще безобразие, и непонятно даже. В их время каждая баба стремилась именно, прежде всего, расписаться. А потом уж всё остальное. А эта… А если ещё учесть, что на восемь лет его старше, так просто слов нет, какое безобразие.

Анне было слышно каждое слово, но было настолько всё равно, что не вызывало никаких эмоций.

В голове лениво мелькало: интересно, а если б я была их дочкой, а Федя их зятем, то, наверное, думали бы иначе. Вот, мол, доченька бедная, надрывается в своей бодеге два дня подряд, таскает тяжёлые подносы в прокуренном подвале по двенадцать часов, а этот бугай отработал шесть часов в светлой проветренной комнате, бумажки там со стола на стол попереносил – и домой. Так что ж ему будет, если ещё ей кушать приготовит? Ведь это она таскает со своего производства  разрешённые начальством остатки продуктов, по сути, кормит и себя, и его.

Анна вышла в кухню, где за столом с чашкой чая дожидался жены свёкор. Встряхнула свою ночнушку, чтобы расправить складки и аккуратно сложить в корзину для белья. Свёкор недовольно обернулся и скривил рот.

– Что ты пылишь тут, где я чай пью. Могла б и подождать, пока родители уйдут.

– А откуда в моей рубахе пыль? Небось, не пыльная тряпка, – дерзко ответила Анна.

«Не нравится, так не сидите тут», – про себя подумала она.

Свёкор демонстративно поднялся и, держа в руке блюдечко с чашкой, вышел в комнату. Оттуда донёсся недовольный говор уже троих стариков.

– И чего расчирикались, – подумала Анна. И тут же поняла. Ну, конечно, Фёдор ожидает повышения, за тем и пошёл в штаб. Сказали, приказ уже пришёл. Вот они и почувствовали себя, из-за него, конечно, на два миллиметра выше. Смешно.

Прошло полчаса. Фёдора не было. Старики поднялись, и, холодно попрощавшись, ушли.

Ладно. Спокойней будет. Можно телевизор в одиночестве посмотреть, без оглядки на их одобрение. Книгу почитать в тишине. Лучше книгу. По ящику такая дрянь. Анна выбрала томик Джека Лондона и легла на диван. Зажгла настольную лампу, уже начинало темнеть. Зачитавшись, она ушла из старой заставленной комнаты. Стены раздвинулись и исчезли. Великое Белое Безмолвие захватило её. Пала головная лайка. Всё, нет сил. Собачьи глаза молили о прощении, тускнея в предсмертном тумане. Остальные собаки сгрудились вокруг неё, перепутав упряжь.

В двери повернулся ключ. Звук шагов в коридоре. Фёдор, сняв туфли, зашлёпал тапками по полу.

Анна очнулась, вернулась в здесь и сегодня. Встала, пошла на кухню, включила электрочайник. Выставила на стол тарелки с едой из холодильника. Посмотрела вопросительно на мужа. Ну, понятно, звание дали. Повысили. По нему видно. Но что-то уж больно сияет.

– Ставь коньяк, Анюта, – сказал Фёдор. – Я тебе предложение официальное делать буду.

– Зачем официальное? Вроде и так не бедствуем, – подняла брови Анна.

– А иначе нельзя. Начальство велело жениться официально. В ЗАГСе.

– Ну, это твоё начальство. А моё мне ничего не велело. Объясни.

Фёдор торжественно встал и произнёс:

– Дорогая Анна! Я делаю тебе официальное предложение выйти за меня замуж, расписаться, перейти на мою фамилию, и уехать со мной в Германию, потому что, с сегодняшнего дня я уже не старлей, а капитан, и назначен на должность шифровальщика в дипкорпус в Германии. А ехать туда могу только официально женатым. И с женой. Так что, любимая Аннушка, придётся нам расписаться, как бы ты ни сопротивлялась. Всё. Бог решил за нас.

Анна была растеряна. Такого поворота дела она не ожидала. Да, повышения ждали уже полгода, но чтоб на дипработу, да заграницу?! Ничего себе!

Фёдор не замечал её растерянности. Он был упоён, он достиг того, что когда-то обещал столь любимой им Анне – подняться по службе, вырасти, поднять её за собой по социальной лестнице. Не просто достиг, а дипломатической службы. Недаром окончил институт с красным дипломом, старался, вон из себя лез. К начальству не подмазывался, как остальные, просто хорошо выполнял свою работу. И вот, заметили, предложили то, о чём он даже не думал. Он понимал, почему на такую работу нельзя ехать неженатым. Шифровальщик, да любой служащий дипкорпуса, должен иметь в доме верную подругу, жену, чтобы на сторону не тянуло. Биологические потребности ой, как сильны, а дипломату рот надо держать на замке. Шифровальщику тем более. Уж кому, кому…

Фёдор не ждал ответа Анны, всё казалось и так ясно. Десять лет живут гражданским браком, хватит, пора расписываться. То, что она раньше не соглашалась, понятно, говорила, что не хочет расставаться со своей независимостью. Но то было раньше. А сейчас просто другого выхода нет, да и смысл какой дальше тянуть. И зачем ей независимость? От бедного старлея, пусть так. А сейчас – муж дипломат, большая зарплата, богатая жизнь в Берлине. Высшее общество. Наконец, она, такая красавица, обретёт то, чего достойна.

Он вынул из бара бутылку коньяка, они выпили за его успех и легли спать. Анна лежала и думала. Жена дипломата. Приёмы, балы. Она и мечтать о таком не смела.

Ей шесть лет. Она с родителями в Рязани. Они, знаменитые народные артисты, на гастролях с театром. Живут в гостинице. Она привыкла к гастролям, к запаху гостиниц, и дешёвых, и класса-люкс. Эта – дешёвая. Номер убирается раз в неделю. Родители что-то обсуждают, сидя на диване с тетрадками ролей в руках. Аня играет с пластмассовой лошадкой на колёсиках. Толкнула её, лошадка поехала, Аня побежала за ней и задела боком прикроватный столик. С края столика упали на пол отцовские часы. Не помня себя от страха, Аня мгновенно бросается лицом вниз под кровать. Под кроватью темно, пыль паутина. Пыль набивается в нос, паутина щекочет. Отец, смеясь, достает её из-под кровати.

– Не бойся, глупая, я тебя бить не буду.

Сколько раз ещё всплывёт в её памяти это воспоминание – жуткого страха, и ещё более сильного чувства – унижения от паутины и пыли, от этой позы, лицом вниз под кроватью? Когда она забудет это? Почему тогда уже, маленькой шестилетней девочкой, она не только испугалась, а поняла, всем телом ощутила унижение от ощущения страха, от своей рабской позы? Как она поняла это в шесть лет?

Она хорошо помнит себя с полутора до четырёх лет. Весёлый озорной ребенок. В четыре года она уже читала. Потом какой-то провал в памяти. А потом помнит себя с шести. Запуганной, молчаливой. Что случилось в этом промежутке с четырёх до шести? Почему она так изменилась? Ощущение страха. Вокруг трава, это какая-то дача. Аня стоит на траве и кричит от страха, широко разинув рот. Всё – больше не помнит ничего.

Зима. Аня прислонилась боком к тёплой батарее под окном, на батарее сушатся её варежки. Мать рассказывает своей тётке, что они с Николашей детей иметь не хотели, хотели посвятить свою жизнь театру без остатка. Но тут она забеременела. Пошла к врачу – взять направление на аборт. Врач сказала, что это не беременность, а миома, назначила ей уколы. А через несколько месяцев зашевелился ребёнок, оказалось, – Аня. Аборт делать было поздно.

– Эта врач испортила нам с Николашей жизнь!

Тогда Аня не поняла, что такое аборт, что такое миома и прочее. Но поняла чётко – её не хотели. Ещё до её рождения родители не хотели её, не любили, не ждали. А потому воспринимала как должное, когда мать кричала ей: «Тебя никто не звал на этот свет, убирайся отсюда, ты нам не нужна!».

Старалась не реагировать. Куда ж убраться? Здесь её законные тринадцать с половиной санитарных метров. А главное, здесь её папа и мама. Пусть бьют, не любят. Но других-то у неё нет. А она их любит как безумная. Потому что других-то у неё всё равно нет.

Уже в школе поняла, что родители – это не только любовь, но и забота. А заботы не было. После спектаклей у родителей в квартире собирались актеры, гуляли, ели, пили, спорили о театре. Аня засыпала к двум ночи на диване за спинами каких–то музыкантов. Утром её будила домработница, и к восьми часам вела в школу, натощак. Ей лень было готовить завтрак, а хозяева спали до двенадцати дня. Но в этом был и положительный момент. Аню никогда не ограждали от «взрослых» разговоров, её просто не замечали. И она впитывала в себя, как губка, всё, что говорили взрослые. К семи годам она чётко знала, что такое сюжет, и что в нём должен быть конфликт.

Хуже было то, что родители, выбрасывая огромные деньги на чаевые горничным и официантам, на гулянки в доме, не считали нужным тратить деньги на Аню.

У них сложилось твёрдое убеждение, что Аня случайно, совершенно случайно, благодаря дурацкой врачебной ошибке, получила необыкновенный подарок – жизнь! Разве бывает больше? Чем, собственно, она это заслужила?

– И чем же ты это заслужила? – со злостью спросила мать, когда Аня робко попросила золотую цепочку на шею на своё восемнадцатилетие.

– Тебе дали жизнь, скажи спасибо, – снисходительно улыбался ей отец.

У них было истинно не то советское, не то аристократическое, отношение к деньгам. Как аристократы они деньгами сорили, как советские люди считали их презренным дополнением к существованию, и абсолютно не обязательным к  владению. Ане денег не полагалось. Зачем? Её кормят, книги и тетради покупают.

Поэтому, когда после школы класс собирал по пятьдесят копеек на кино или на кафе-мороженое, Аня уходила домой. «Мне некогда», – говорила она.

Но однажды услышала: «Ребята, давайте скинемся за Сельвинскую, пусть тоже пойдёт». У неё вспыхнуло лицо, на глаза навернулись слёзы.

– Мне некогда, – крикнула, – меня дома ждут!

И убежала. Дома не сказала ничего. Боялась. Как всегда. Боялась сказать, боялась попросить.

Что же случилось тогда между четырьмя и шестью годами, когда она почти потеряла память, разучилась читать? Какой-то испуг, она среди травы с разверстым в крике ртом! Кто-то испугал её так, что она ушла в «непамять», как в раковину. Именно после этого она стала так панически бояться родителей.

К тринадцати годам она вытянулась, превратившись из неуклюжей, угловатой девочки в довольно изящную. В школе начинались романы. Одноклассницы шептались, обсуждали, кто кому нравится. Устраивали вечеринки друг у друга. Аня не ходила. У неё была школьная форма с чёрным фартуком на каждый день и та же форма, с белым – «на выход». Дома – байковый халатик, в котором она подрезала и подшила подол, бывший мамин.

И всё. Однажды явилась к соседке того же возраста на день рождения в форме с белым фартуком, и услышала от её тёти строгое: «Аня, марш домой, и переоденься! Здесь именины, а не пионерская линейка!»

Больше она на именины не ходила, на школьные вечера тоже. Конечно, деньги – это грязь, они презренны, они не главное в жизни, как подчёркивали папа и мама, но как же они нужны хотя бы для того, чтобы просто быть как все! Это вам не нужны, думала Аня, потому что они у вас есть. А у меня только талоны на проезд в городском транспорте, выдаваемые мамой раз в неделю. Но кроме трамвая и троллейбуса их не берут нигде.

На доске объявлений Дома культуры имени Леси Украинки висела афиша о приёме в театральную студию ребят от пятнадцати лет. Сердце у неё заколотилось. Вот она – судьба! Она так замечательно читает стихи, танцует, она столько знает о театре! Сколько раз её брали на репетиции, когда не с кем было оставить дома. Репетиции Аня любила больше, чем спектакли. Это было интересней, следить, как режиссёр объясняет задачу, как актёр её выполняет. Ещё интересней следить за разными актёрами в одной и той же роли. Она могла бы на память прочитать всю роль Гертруды из «Гамлета», которую репетировала мама. Но больше она любила монолог Призрака, от бархатного голоса её отца, постепенно то поднимавшегося к небесам, то бросавшегося с них на землю, её пронимала дрожь. А вот эти последние слова:

                      «Но, как бы это дело ни повёл ты,
                      Не запятнай себя, не умышляй
                      На мать свою; с неё довольно неба
                      И терний, что в груди у ней живут,
                      Язвя и жаля. А теперь прощай!
                      Уже светляк предвозвещает утро
                      И гасит свой ненужный огонёк;
                      Прощай, прощай! И помни обо мне» –

всегда вызывали у неё комок в горле. Призрак рассказывает сыну, что жена убила его, но просит не мстить ей, пожалеть, она и так наказана провиденьем. Как благородно с его стороны, думала Анна.

Она забежала в Дом культуры, записалась на экзамен.

Родителям ничего не сказала. Боялась, что отец пойдёт просить за неё, или наоборот, запретит, а ей хотелось попробовать самостоятельности, увидеть самой, на что она способна. На афише было написано, что театр–студию будет вести приезжая знаменитость. Тем лучше, думала Анна, он не знает меня.

Тогда она бросилась лицом в грязь под кровать, жалкая, трусливая, перепуганная. Но ведь ей было всего шесть лет. А позже – она заходит в магазин «Пассаж». Скоро выпускной, а у неё ничего нет. Она рассматривает платья, развешенные на плечиках: как хочется любое, самое плохое из этих, и она была бы счастлива.

– Девушка, выйдите оттуда, там очень дорогие вещи, это не для вас! Идите вон в тот угол, там, в большой коробке уценка, выберите себе что–нибудь, – раздражённо говорит продавщица. Анна, пунцовая, с колотящимся сердцем, пулей вылетает из магазина. У неё нет денег и на уценку. И в любом случае, она уже к тому коробу не подошла бы. На выпускной она не пойдёт. Как всегда, скажет, не хочется. Я лучше дома побуду.

На экзамен в театральную студию Аня потихоньку от домработницы надела мамино платье. Родители были в отъезде. Аня подколола английскими булавками платье по талии, чтобы оно село на место, и не было так длинно. Вместо пояса надела шарф, чтобы скрыть булавки. Конечно, девочка пятнадцати лет смотрелась смешно и нелепо во взрослом платье с большим декольте. Обладая безупречным вкусом, Аня правильно ощущала это как пошлость, но другого выхода у неё не было. Не в школьной же форме. Вдруг опять скажут, здесь не пионерская линейка. В приёмной комиссии было человек десять. У Ани от волнения кружилась голова. Почти все знакомые папы и мамы. Но Приезжая Знаменитость отличалась от них начальственно-снисходительным видом.

Аня с детства знала, что надо сдавать на актёрскую специальность. Басня, отрывок из прозы, стихи и этюд. Она заранее подумала, что когда назовут тему этюда, придумает такой сюжет, чтобы включить в него танец, она так здорово умеет танцевать. Дома в оконной занавеске перетанцевала под все пластинки, включая оперы и симфонические концерты.

До экзаменов оставалось два дня, и подготовить отрывок прозы Анна вряд ли сумела бы. Его ещё надо найти, подходящий, проработать, выучить. Она решила читать отцовский монолог Призрака из «Гамлета», который знала наизусть. Для стихов подготовила небольшое стихотворение из Ахматовой.

Будь, что будет, думала она, идя на экзамен, возьмут, так возьмут, а если нет, то хоть узнаю о своих возможностях.

Первое, что её попросили, прочитать отрывок. Анна постаралась сосредоточиться, «отключиться, а потом включиться», как говорила мама. Она закрыла глаза, увидела перед собой тёмный ночной Эльсинор. И зазвучал её глубокий, тёплого тембра голос пятнадцатилетней девушки:

                      Да, этот блудный зверь, кровосмеситель,
                      Волшбой ума, коварства чёрным даром –
                      О гнусный ум и гнусный дар, что властны
                      Так обольщать! – склонил к постыдным ласкам
                      Мою, казалось, чистую жену;
                      О, Гамлет, это ль не было паденьем!
                      Меня, чья благородная любовь
                      Шла неизменно об руку с обетом,
                      Мной данным при венчанье, променять
                      На жалкое творенье, чьи дары
                      Убоги пред моими!

Члены комиссии, привычно ждавшие «Чуден Днепр при тихой погоде…», казалось, онемели. Анна забыла обо всём, она была Призраком и жаждала мщенья.

                      О, ужас! Ужас! О великий ужас!
                      Не потерпи, коль есть в тебе природа:
                      Не дай постели датских королей
                      Стать ложем блуда и кровосмешенья.
                      Но, как бы это дело ни повёл ты,
                      Не запятнай себя, не умышляй
                      На мать свою; с неё довольно неба
                      И терний, что в груди у ней живут,
                      Язвя и жаля. А теперь прощай!
                      Уже светляк предвозвещает утро
                      И гасит свой ненужный огонёк;
                      Прощай, прощай! И помни обо мне.

Последние слова она произнесла на протяжном тающем выдохе, наступало утро, Призрак терял силы и прощался с любимым сыном. Быть может навсегда.

Анна пришла в себя. Приезжая Знаменитость взирала на неё с удивлением. Обернулся к остальным, спросил:

– Кто это? Что это значит?

– Дочка наших Сельвинских, Николая и Нины. Ну что Вы хотите – гены! – наперебой, угодливо бросились объяснять местные театралы.

– Вы приняты, – коротко бросила Знаменитость.

Потекли самые счастливые три года её жизни.

Что случилось тогда между четырьмя и шестью годами, когда она почти потеряла память, разучилась читать? Какой-то испуг, она видит себя среди травы с разверстым в крике ртом! Кто-то испугал её так, что она ушла в «непамять» как в раковину. Именно после этого она стала так панически бояться родителей. У хозяев дачи была большая собака, овчарка. Нет, не то. Эта собака играла с ней, она была хорошая.

Почему люди не хотят детей? Ну, хорошо, сначала не хотят, это получается случайно. Природа не слышит их желаний, она берёт своё, сливая в единое две живые клетки, каждая из которых не хочет сливаться в одну, настойчиво, на полевом уровне, требуя самостоятельности. Но Бог решает иначе, и получается маленькое чудо – ребёнок. Вот он уже есть, тёплый, живой. Как не любить его? А тогда, когда ему три года, и он, прижимаясь к материнским коленям, истово жаждет любви, лезет на руки, заглядывая в глаза, как можно его оттолкнуть? Уходи, мне некогда! У тебя губки грязные, липкие, уйди немедленно, Галя, вы что, не видите, ребёнок грязный. Помойте её!

Заканчивались годы учёбы в театральной студии. Выпускники её планировали поступать, кто в ГИТИС, кто в «Щуку». Режиссёр-педагог, та самая Приезжая Знаменитость, был доволен курсом. За три года поставил несколько нашумевших спектаклей в местном театре, подготовил замечательный курс. О них будут говорить – ученики такого-то. Одна Сельвинская чего стоит. Ох, и далеко она пойдёт! Ну, да, конечно, гены. Да и жизнь с раннего детства в атмосфере творчества не могла не сказаться.

Настало время Знаменитости возвращаться в Москву. Анне он сказал: позови отца, я хочу с ним поговорить.

Режиссёр-педагог объявил народному артисту Николаю Сельвинскому, что его дочь, Анна, одарена от Бога, что ей надо обязательно учиться дальше, получить полноценное, высшее, столичное образование. Ей предстоит блестящее будущее. Отец должен привезти Анну в Москву, в ГИТИС, где тот преподаёт, он возьмет её на курс без сдачи специальности, но общеобразовательные надо будет сдать. Анне это не сложно, у неё в школе пятёрки по всем предметам.

Они вышли и сели в отцовскую машину. Отец сиял от гордости, у него такая талантливая дочь!

– Анютка, – кричал он. – Талантище, чёрт тебя побери, моя кровь, моя!

Анна сидела, отвернувшись, по лицу её текли слёзы. Она знала, что этими криками всё и кончится. О ней забудут, как всегда, лишь отъехав от здания Дворца студентов, где располагалась студия. Отец её слёз не заметил, не спросил ни о чём.

Через неделю отец и мать уехали на гастроли с антрепризой. Стоял конец июня. Экзамены в ГИТИС в июле. Деньги оставили, как всегда, только домработнице, оплатить квартиру, на еду для неё и Ани.

Анна понимала, что в этом году в Москву её никто не отправит. В будущем тоже вряд ли. А высшее образование необходимо. Хоть какое-нибудь.

И ещё. Больше она не могла вынести унижений от своего вида. Она выросла красивой девушкой. Но кто это замечал?

Мать, хоть и любила вечеринки, поклонников, но одежде значения не придавала. Полсуток в сценических костюмах, блистая на сцене в лучах софитов. Эти часы вполне удовлетворяли её женское естество, требовавшее мужского поклонения. А дома могла ходить кое-как. Повседневной одежды у неё было мало, покупала она, что придётся, лишь бы тело прикрыть, и занашивала до дыр. Потом, в расчёте на «авось пригодится», все тряпки сбрасывались в сундук, стоявший в подсобной комнате без окна, на нём обычно спали домработницы. Вот из этого сундука Анна черпала свой гардероб.

Что-то укоротила, что-то подлатала. У матери и у неё были разные фигуры, разный рост. Всё старое, материнское, вышедшее из моды, сидело на Анне, как нарочито устрашающий костюм на огородном пугале. А главное, голова. В морозы надо было надеть что-то на голову. Платки Анне были абсолютно не к лицу. Они её старили, уродовали. Мать ничего на голове не носила, они с отцом ездили на машине, шляпы она не любила. Анне приходилось завязывать на голове старый шерстяной, свалявшийся от стирок платок. Он был короток, и завязав его под подбородком, она уже не могла даже говорить.

Нет, больше она такого не выдержит. Ей восемнадцать лет, а тоска такая, что жить не хочется. И никакого просвета впереди. Всё так и будет катиться монотонно, однообразно. Что делать, как начать жить?

Какие странные ей снятся сны. Вот один. Она идёт по виноградной аллее. Слева и справа шпалеры винограда. Навстречу ей вереница женщин. Они все одеты одинаково, белые широкие юбки, чёрные распахнутые пиджаки, на голове фесочки. Это Балканы, думает Анна, эти женщины беженки. Откуда они бегут и куда? Разве где-нибудь лучше, чем дома? Ах, да, у них же война.

Ещё. Она идёт по магазину, рассматривает витрины. В них украшения из поделочных камней. Самые разные, удивительной красоты. Витрины бесконечны и число украшений в них бесконечно, ни одно не повторяется. Но это же мне снится, думает Анна, значит, это она сама автор этих украшений, они плод её фантазии. Значит, она способна на такое, она мастер, она художник?!

Часто снилось, что она танцует. Классический балет, хотя в студии они изучали характерные и бальные танцы, а из классики только позиции и основные па. Но во сне она танцует любые партии, какой высокий прыжок! Вот она остановилась, закончив фуэте в фронтальной точке, чётко остановилась, не покачнувшись. Какое это счастье, уметь так двигаться, так выражать свои чувства и мысли движениями тела. А, ну да, это реализация желаний детства, когда она танцевала в оконной занавеске под «Травиату», под «Колокола» Рахманинова.

Ей нужно высшее образование. Иначе, что станется с ней? Жить с родителями всю жизнь, получая тарелку супа, и упрёки за то, что родилась случайно, в результате врачебной ошибки, и должна быть счастлива этим? Она вытащила счастливый билет под названием «жизнь»! Не бывает большего счастья, большего везения, чем у неё. А когда родители умрут, что с ней будет? Ведь она же по всем законам природы проживёт больше них.

А главное, стыдно! Как всегда стыдно. Стыдно своего страха перед родителями, стыдно, что поломала им жизнь, стыдно толстого линялого свитера в июльскую жару. Стыд напитал её тело, всосался в мозг, он часть её сознания, он течёт по её жилам вместе с кровью.

А потом ещё будет стыдно, что она – дочь двух народных артистов, окончила среднюю школу и ничего больше. Нет, так нельзя…

А ещё стыдно постоянно врать. Врать, что её устраивает этот вид, она сама не хочет ходить в другой одежде. Врать, что она сама отказалась ехать в Москву поступать в Театральный. Врать, что у неё нет таланта, она сама пришла к такому выводу и, беспомощно улыбаясь, ловить снисходительно-cочувствующие взгляды. Врать, что она не пойдёт на танцы потому, что занята сегодня вечером. Врать, врать и врать, выгораживая своих родителей, потому что под страхом смерти она не скажет, что они в чём-нибудь виноваты, что они вовсе не такие безупречные и великие, как о них говорят, что они просто не дают ей ни на что денег, тратя их без удержу на себя, гостей, свои прихоти. Она находила миллион оправданий для отца и матери, не позволяя сказать самой себе правду, что они просто не любят её, вот и всё.

Они любят её, ну как же иначе, разве иначе бывает, просто они люди со странностями, это случается. Тем более с людьми творческими, неординарными.

Отец не отвёз её в Москву? У него не было времени, а скорее всего, он просто стесняется её, вдруг она там в столице не так сыграет, не так что-то скажет. И подведёт семью. Для него и матери честь семьи превыше всего, а значит и для неё, Анны. Она должна подчинить интересам семьи свои личные амбиции, честь семьи важнее. И она сделает это.

Тем более, она должна получить высшее образование. В общие вузы экзамены в августе, если не ехать в Москву, – а на поездку у неё нет денег, а главное, родительского разрешения, – то она может сдать экзамены в какой-нибудь вуз здесь, дома. Лучше всего на филфак, это общее гуманитарное образование, и не привяжет её к какой-нибудь профессии. Но это ещё пять лет без денег. Её родители обеспеченные люди, стипендии она не получит.

Решено, она пойдёт на вечернее отделение, и работать, работать, зарабатывать, хоть что-нибудь. Избавиться от этой жуткой зависимости, когда тебе выдают талоны на проезд, а стакан газировки  становится покупкой!

Экзамены Анна сдала с удовольствием, даже весело. Что ей была русская литература, если она читала с детства взахлёб и прочла, возможно, больше своих преподавателей. С работой было хуже. Её известная в городе фамилия играла с ней злую шутку. Дочь Сельвинских поступила на вечерний и хочет работать? Нет, это опасно, здесь кроется подвох. Возьмешь её, а потом она будет выбрыкиваться на работе, избалована наверное, такими-то родителями. Небось, в детстве, если не покупали, что просила, так бросалась на пол и ножками стучала. А сегодня, что не так, папаша, народный артист, в обком партии побежит. Нет, нет. От греха подальше. Обладая острым умом и проницательностью, актёрским умением встать на место другого человека, Анна понимала, почему она вызывает у работодателей такую резкую неприязнь. Но что она могла поделать?

Наконец, бывшая одноклассница нашла ей место препаратора в виварии лаборатории медицинского института. Там срочно нужен был человек и никто не хотел идти. Почему, Анна поняла в первый же рабочий день.

Зашевелился Фёдор, что-то прошептал. Она посмотрела на него, на губах Фёдора играла лёгкая улыбка довольного жизнью человека. Он спал и улыбался во сне. Ещё бы.

Когда Анна вышла на работу, оформившись в отделе кадров Медина, она была поражена. Виварий находился в огромном подвале. Клетки с тысячами крыс. Окон нет, есть несколько вытяжек принудительной вентиляции. Но, всё равно, от резкого, сбивающего с ног, запаха  крысиной мочи и кала, перехватывало дух. Анне велели надеть респиратор. Без него работать было нельзя. В её обязанности входило ежедневно убирать, мыть клетки тугой струёй из шланга, – вода стекала в канавки цементного пола, – и варить на плите, находившейся тут же, кашу в нескольких вёдрах, раскладывать её по кормушкам. По мере необходимости заносить крыс наверх, в лабораторию. Брать очень осторожно корнцангом за бок. Из клетки в круглый металлический бокс переносить тоже осторожно, чтобы не сбежала. Главное, чтоб не укусила. Многие из них вирус-инфицированы, обозлены инъекциями, другими опытами, с ними надо держать ухо востро, объяснили Анне.

Зато рабочий день только до трёх. Больше времени на учёбу. В день дают бутылку молока. Рабочая одежда – белый халат, белая косынка, резиновый фартук, резиновые сапоги, резиновые, но тонкие перчатки. Иначе не зажмёшь толком в руке корнцанг и можно упустить крысу. Однажды так и случилось. Она уронила большую крысу, та грузно шлёпнулась на пол, затем неожиданно высоко подскочила, выше Аниного колена, собираясь тяпнуть острыми белыми зубами блестящий никелированный корнцанг. Аня, закричав от страха, отскочила. Крысы бегают очень быстро, но эта,снова упав на каменный пол, бросилась от Ани в противоположную сторону и исчезла в дыре под плинтусом. Обошлось.

Анна на всё была согласна. Лишь бы зарабатывать, стать самостоятельной.

Вскоре она расстроилась. Зарплата низшего медицинского персонала в лаборатории мединститута составляла всего лишь пятьдесят пять рублей в месяц! Две ежемесячные стипендии, если б она поступила на стационар и получала стипендию. Но она же её всё равно не получит. Лучше синица в руке…

Потекли рабочие будни. Вскоре Анна втянулась в работу. В подвале было тихо, только иногда слышался визг подравшихся крыс или их шипение. Булькала каша на плите. Одно было плохо – от Анны постоянно несло крысиным помётом и резким запахом аммиака. Как бы она ни мылась. Этот запах проникал в поры тела, в волосы. Но те пятьдесят пять рублей в месяц, которые она зарабатывала, давали ей призрачную иллюзию свободы. Родители знали, что она работает в лаборатории, никаких вопросов по этому поводу не задавали. И по поводу вечернего отделения тоже. Для них Анна словно бы не существовала. Она была им не нужна, и это сквозило в каждом жесте и слове.

«Но ведь я же им ничем не мешаю», – иногда с тоской думала она.

Однажды ей лаборатория «вышла боком». К родителям зашёл молодой, только что принятый в театр на должность режиссёра, выпускник ГИТИСа Василий. Он нравился Анне, тайком она мечтала, чтобы он пригласил её на свой спектакль. Она бы могла подсказать ему что-нибудь, ведь она так разбирается в театре. Василий сидел у отца в кабинете, там же находилась мать. Анна вошла и поздоровалась. Она вернулась с работы. Мать потянула носом:

– Фу, как от тебя воняет, невозможно, пойди, помойся!

Анна вылетела из комнаты, как ошпаренная. Стала избегать Василия, когда он приходил, пряталась в своей комнате.

С этим покончено. Она – жена дипломата. Она забудет всё, что было. Унизительный страх, грязь и паутину под гостиничной кроватью в Рязани. Насмешки над своим видом. «Пугало огородное», «чучело с грядки» кричали ей одноклассники, когда они ссорились. Это естественно, дети обзывают по тому признаку, который бросается в глаза. Не спасали ни сумасшедшая эрудиция, нахватанная в огромной родительской библиотеке, ни блестящие способности к учению. Самодельно, кое–как перешитая, застиранная одежда с материнского, другого по размеру и форме, плеча придавала ей нелепый, клоунский вид, и Анна это чувствовала всей кожей. Cутулилась, втягивала голову в плечи. Одежда жгла её тело, заставляла пробираться улицей, вжимаясь в дома, в темноту, подальше от людских недоумённых взглядов.

Витрина женских часов сверкает. Сколько моделей, самых разных. На любой вкус и карман. К ней подходит респектабельного вида пожилой человек.

– Что, девочка, смотришь? Часы нужны? А денежек нет? А ты вот сойдись с таким человеком как я, например, и всё будет. Ты, красивая, юная, сейчас никому не нужна, правда? А я тебя одену как куколку, и будешь всем нужна. Жизнь тебе устрою. Что скажешь?

Анна, обернувшись, посмотрела на него потрясённо. Он предлагает ей, дочери народных артистов Сельвинских, пойти к нему на содержание! Как смеет! Надо ответить ему резко и грубо. Зачем резко и грубо? Ведь он желает ей счастья, предлагает шанс, которого лишила её судьба, нормальную жизнь, ГИТИС, последующую карьеру… Человек явно образованный, интеллигентный, он не станет держать её только для постели. Он действительно даст ей шанс. Но он не предлагает на ней жениться, он говорит «сойдись», значит, содержание? Он женат? Нет, она не пойдёт на это. Стыдно. Опять стыдно. Стыд преследует её всю жизнь.

Анна покачала головой и резко пошла прочь. Она больше не увидит этого человека, но запомнит его навсегда. И вспоминать его будет с непонятной для себя самой, странной нежностью и теплотой.

Пятьдесят пять рублей, минус подоходный. Не хватает на  полноценную самостоятельную жизнь. С первой получки она купила родителям подарки, отцу щипчики для ногтей со вставками из эмали, матери – дешёвую брошку в виде ящерицы. Бутылку шампанского и торт. Хватило впритык. Посидели. Поздравили её с выходом на первую работу. Хорошо посидели, тепло. По–семейному. Анна думала: вот если б они съездили в лабораторию, посмотрели, в каких условиях она работает, в запахе аммиака, разрывающем лёгкие, с инфицированными крысами в руках, наверное, запретили бы ей. А может и нет. Если бы им было интересно, хотя бы спросили, как и что.

Со второй получки купила себе сумку, чтобы не таскать в кармане ключи, из-за ключей старая ткань карманов вечно продиралась до дыр, их можно было потерять. И так, постепенно, каждый месяц что-то, ведь у неё совсем не было ничего.

Анна идёт по коридору в аудиторию прикладной лингвистики. У окна стоят парни-студенты, один из них, видимо, новенький провожает её удивлённым взглядом.

– Кто это? – спрашивает. – Что это с ней?

– Да это сумасшедшая. Что, не видишь? Дочка знаменитых актёров, а одевается как пугало. Не все дома. Ну её.

Вечером, в ванной Анна разделась догола, стала перед большим зеркалом. Стройная, точёная фигура, густые каштановые волосы с красноватым отливом, удлинённые зелёные глаза. Красавица. Кто это видит? Прав был тот человек. Никому она не нужна, никто не разглядит под старыми убогими тряпками молодое упругое, жаждущее жизни, тело. Эти тряпки скрывают не только её тело, они скрывают её мечты, чаяния! Тот человек разглядел же! Но он опытный, старый. А молодым, нищим студентам зачем это? Лучше найти девушку обеспеченную и не слышать вслед себе: с кем это Саша? Где он взял эту дурдомовскую? Сказать родителям, что им самим должно быть стыдно, что их дочь так выглядит? Но они поднимут крик, станут ругать её, стыдить за непомерные требования,  наглость, неблагодарность за высший дар, которого она была удостоена, нет, нет, лучше промолчать, подождать, может, всё как-нибудь наладится.

Скарлетт О’Хара стоит посреди поля, задрав кулачки к небу, и даёт себе клятву, что никогда-никогда в жизни она не будет голодать! А я? Никогда никому не позволю назвать себя дурдомовским пугалом? Как это сделать?

В горле засвербело. Сейчас начнётся кашель. Анна выскочила из постели, чтобы не разбудить Фёдора и бросилась в ванную. Тапки не успела надеть, кафельный пол холодил босые ноги, но был приятен ей своей безупречной гладкостью.

Тёплое воспоминание юности. Единственное за всю жизнь. По случаю окончания первого курса театральной студии ребята скинулись на несколько бутылок красного дёшевого вина. Анна предупредила, что не пьёт алкоголь, у них в семье женщинам пить не принято, и она пить не будет. Но когда все вошли в прохладную тень Пале-Рояля, сели на сдвинутые три скамейки, раскупорили  бутылки и принялись передавать их по кругу, ей показалось неэтичным противопоставлять себя остальным. Она выпила всего лишь четверть стакана, если определить на глаз. Но этого оказалось достаточно. Первые четверть стакана, выпитые в шестнадцать лет, – убойная сила. Анна еле дошла до дома, жутко тошнило, голова кружилась, она готова была умереть. Как ни странно, родители встретили её изумлённо-ласково. Не били, не оскорбляли, наоборот, объясняли, что так нельзя, уговаривали, чтоб это было в первый и последний раз. Наутро Анна не могла поверить себе. С тех пор, когда было тяжело, старалась вспомнить, как они встретили её, непривычно спокойно. Это воспоминание и то, когда она принесла первую получку, и они сидели по-семейному за столом, грело её всю жизнь.

Тот день, когда Анна получила диплом об окончании филфака Госуниверситета, был начальным в череде дней, названной ею впоследствии «кашельными». Приступы кашля нападали в любое время дня и ночи. Туберкулёза не нашли. Но стало ясно, что несколько лет вдыхания паров аммиака не прошли даром. Из лаборатории надо было уходить, да и в любом случае, ей там нечего было делать с дипломом учительницы русского языка. Этот диплом тоже стал для неё огорчением. Не привыкшая задавать вопросы, подавляемая дома авторитетом знаменитых родителей, против которых она не смела и пикнуть, Анна даже не подумала спросить в приёмной комиссии, что будет написано у неё в дипломе. Она была уверена, что там напишут «филолог, специалист русской словесности». А там было написано «учитель русского языка и литературы». Да такой диплом она могла бы получить и в Педагогическом за четыре года, а не в университете за пять. Лишний год жизни. Всё равно она не собиралась заниматься этой профессией. Надо было что-то искать. Такое, чтобы обрести независимость. И работать только в искусстве, иначе она своей жизни не мыслила.

Однако, действительность распорядилась иначе. Диплом учительницы, выпускницы вечернего факультета немного весил. А ей надо было трудоустроиться срочно. Пришлось пойти учительницей в школу-новостройку в спальном районе. На другом конце города. Это временно, уговаривала себя Анна. Потом она найдёт что-то получше. Хорошо бы место завлита в одном из театров. Отец не пойдёт за неё просить, он говорит, что советские люди должны всего добиваться сами, и если ей, Анне, повезло родиться в такой семье, то с неё и спрос больше. Это его личный взгляд на вещи, но она так зависима от его личных взглядов. А завлит – должность идеологическая, просто так не возьмут. Нужны протекции.

Зарплата в школе была приличной. Сто двадцать рублей. Анне она казалась сказочной. Удержалась на работе она всего две недели. Поступила жалоба от какой-то мамы, что новая учительница на классном часе читала детям Библию, и тем самым вела сионистскую пропаганду, поскольку в этой книге утверждается, что евреи исконно владели землёй современной Палестины. Анну уволили, не отметив в трудовой книжке, в виде большого одолжения, что она уволена по идеологическим мотивам. Анна пыталась объяснить, что она имела в виду всего лишь те места Библии, на сюжетах которых построено всё мировое искусство до начала ХХ-го века, но её не слушали. Пусть скажет спасибо, что  уволили «по собственному желанию». Анна стояла, склонив голову, и слушала директорский выговор. Да, да, она виновата, да, благодарна, что не написали. В голове мелькало: это не моё место в жизни, мой потенциал много выше, я не помещаюсь в эти рамки, что мне делать?

В Рязани, в той самой дешёвой гостинице, где под кроватью была грязь и паутина, Аня любила играть с родителями в игру «подавальщица». Они питались в гостиничном ресторане, и Аня по вечерам надевала на голову белую салфетку, повязывала на животик другую, брала поднос с графином и двумя стаканами, и делала вид, что она подавальщица в ресторане. Спрашивала у родителей заказ, делала вид, что записывает его в блокнот, потом «приносила» блюда с едой, нахмурив брови, «подсчитывала стоимость», советовала им обязательно попробовать мороженое «Сюрприз». Изображала возмущение, если ей не подавали «чаевые». Все трое получали удовольствие от этой игры. Родители смеялись и отмечали, что у Аньки врождённые актёрские способности.

Что испугало её тогда на даче?

Первую неделю Анна боялась сказать, что её уволили. Уходила, словно на работу, сидела в Городском саду до двенадцати часов, потом шла в какое-нибудь кафе погреться. Но время шло к зиме, всё позже светало, всё холоднее становились утра. Пришлось признаться.

Это вызвало гнев отца. По идеологическим мотивам! Пусть не написали, но это так. Не любившая врать, Анна честно сказала, что её уволили за «сионистскую пропаганду».

– Она могла нам навредить, – кричала мать. – Мы можем стать невыездными. Дура какая!

Ну?! Какая дура!

Это загадка. Так не бывает. Существует врождённый родительский инстинкт. У крыс тоже есть. Воробьи бросаются на кошку, защищая птенцов. Здесь что-то не то. Там на даче, когда она так испугалась, случилось что-то мистическое? Кто-то проклял её или прокляли мать и отца, желая лишить их радости наслаждения своим ребёнком? Если проклята она, ей следует жалеть себя. Но если прокляли родителей, наказали их нелюбовью, вечным раздражением против неё, значит, следует жалеть их? Значит, это они потеряли что-то, а не она. «Тебе дали жизнь, скажи спасибо!» Да она и так благодарна. Может быть, любить их ещё больше, и тогда её чувство пересилит их отрицание, их отторжение от неё? Но куда же больше, куда больше? Она готова за них жизнь отдать.

Они никогда не запрещали ей курить. Просто потому, что она не начинала. Все мальчики её возраста и многие девушки, а студентки театральной студии – поголовно, уже курили. Анна знала, что это плохо, не хотела даже начинать, зачем, какой смысл наносить вред собственному организму и окружающей среде. Дешёвое позёрство было ей чуждо. Но однажды курение показалось ей лёгким, ничего не стоящим протестом против диктата взрослых. Вот сесть бы так небрежно боком, у столика в ресторане, в роскошном платье, чиркнуть зажигалкой и закурить тонкую длинную сигарету. Нет, она не может «чиркнуть», она ведь женщина, огонёк должен поднести ей мужчина. Всё равно, она никогда не будет курить, но просто так, из протеста, закурить бы однажды, когда родители не видят. А лучше, когда видят. И не смеют запретить. Они? – не смеют? Смешно. Сама не посмеет.

Тоска, тоска, надо ни о чём не думать. Просто не думать. Так легче. Уйти с головой в туман недумания. Утром на базар с маминой запиской, что купить. На улице никого не замечать. Это легко, потому что её тоже никто не замечает. Потом уборка, стирка. Переписывание ролей для мамы или папы. Составление для них же деловых писем. Отвечать на звонки. Готовить обед. Ни о чём не думать. Вечером, когда они в театре, скрыться в своей комнате и лечь на диван с книгой. Вот они – часы блаженства. Она – Брунгильда, Жанна Д’Арк, она гибнет в сталинском концлагере, она ведёт за собой войска Эмилиано Сапаты на штурм Мехико, а он, раненый, покачивается рядом в люльке на спине лошади, она, да это именно она, та самая знаменитая Анита, возлюбленная Джузеппе Гарибальди, его верная подруга. Вот она, сгорая от лихорадки, взбирается на каменную осыпь Альпийских гор. Сколько ролей прошло в её голове, сколько жизней прожито на диване. Это она – Лиза Перкель, восемнадцатилетняя еврейская девушка, которую ни прикладами, ни штыками не смогли немцы заставить снять одежду, и которая вынудила их так и расстрелять её, растерзанную, исколотую штыками до смерти, но одетую! И так, в одежде, и ушла она в жадную, мокрую от крови пасть Бабьего Яра…

«Тебе дали жизнь, скажи спасибо!» Да она говорит, она благодарит, разве вы не слышите?!

Как ещё она может отблагодарить, уже сколько лет вы не знаете, что такое домашние заботы, не платите домработницам, они не воруют у вас деньги и облигации, не хамят. Что ещё я могу для вас сделать, ведь я простой человек, что мне сделать ещё?

Обернитесь же, посмотрите на меня, ведь я так вас люблю!

Откашлявшись, Анна накинула халат, сунула ноги в тапочки и вышла на балкон. Села на деревянный диванчик. Вытащила из кармана пачку длинных, тонких сигарет, пыталась закурить, щёлкнув зажигалкой, лежавшей там же, в кармане халата, но не посмела, и кинула сигарету в предназначенное для этого ведро.

Закрывать дверь в свою комнату ей было запрещено. Дверь всегда была открыта, чтобы родители видели, что она делает. Что тебе скрывать, какие у тебя могут быть секреты от родных отца и матери? Но диван – справа от двери, из-за за шкафа его не видно, там она в мире грёз, ролей и книг, скрыта в пеленах своего воображения. А главное, ванная, она может совершенно законно накинуть крючок. Это её право. Ванная – её территория на те полчаса, что она тратит на своё мытьё.

Роковая ошибка – она забыла накинуть крючок. Хотела просто вымыть руки, но решила принять душ. А крючок накинуть забыла. Разделась, с радостью скинула с себя тряпьё, выскользнула, словно бабочка из кокона, стройная, с медовой гладкой кожей.

Задержалась взглядом в зеркале, и за дверью послышался голос отца: «Вот тут, Валерий Иванович, извольте помыть ваши ручки!»

Дверь скрипнула, отворяясь, она, голая, рванулась назад и с силой хлопнула дверью по рукам Валерия Ивановича. Услышала собственный голос: «Куда?! Нельзя!»

– Хамство, какое хамство, – донеслось из–за двери.

– Ох, простите, Валерий Иванович, ради Бога, простите! – голос отца.

Боже, что она натворила! Но они должны были стучаться. Почему стучаться? Ванная не её комната, а никто даже в её комнату не стучится. Она сама виновата, что не накинула крючок. Никто не рассчитывал, что в незакрытом помещении может находиться раздетая девушка. Они правы. Да ещё это грубое «куда?», выкрикнутое ею с перепуга. Что делать, как выпросить прощения?

Анна быстро оделась и выбежала из ванной. Валерий Иванович, поджав губы, надевал пальто. Отец и мать суетились, разыскивая его зонтик.

Она подбежала к гостю, хотела что-то сказать, но не успела. Отец повернулся и зарычал на неё:

– Пошла отсюда, дрянь!

Ей было не привыкать к родительским нападениям, но на публике? В присутствии чужого человека! Анна охнула и исчезла.

Утром сидела, переживая случившееся. Надо как-то объясниться с родителями. Она просто забыла закрыться. Такая глупая случайность, неужели она так уж оскорбила гостя? Он сам, интеллигентный человек, должен понять её состояние, испуг, когда начала открываться дверь, а она стояла там абсолютно голая. Анна двинулась по коридору к кухне, где завтракали родители. И услышала, как они обсуждают вчерашнее происшествие. Этот Валерий Иванович, оказывается, важная шишка, приехал из самой Москвы, Министерства культуры. От него что-то зависит в городском управлении. Но дело даже не в этом, в последнее время Анна совсем распустилась, что она себе позволяет! Как ведёт себя! Её надо поставить на место.

Вне себя она рванулась к столу.

– Да что вы от меня хотите, – закричала, – что я себе позволяю? Да я на руках вас ношу, чего вам не хватает? Что ещё я могу сделать? Я для вас всё – домработница бесплатная и машинистка, и редактор, и нянька! Вы не знаете, где базар и где ЖЭК! Что ещё, что, ну скажите, что ещё я могу сделать, чтобы вы меня любили, как вам это объяснить? Что большее не в моих силах? За что, за что вы меня так ненавидите, ну за что? За что вы мне мстите? Что я вам сделала?!! Что?!! Я знаю, я виновата, я родилась непрошенной, нежеланной, вы меня не хотели, но когда же вы, наконец,  простите меня, разве это нельзя простить? За столько лет я ещё не искупила своей вины, да? Есть же какой-то срок давности, в конце концов! Есть или нет?!!

От неожиданности отец уронил вилку с куском яичницы. Вскочил и бросился к Анне.

– Это невыносимо, я покажу тебе твоё место в жизни, ты мой хлеб жрёшь, а на меня орать вздумала, рот открывать!

Он принялся наносить ей удары по лицу. Мать подскочила и визжа, как маленькая собачка вслед большой собаке, принялась царапать ногтями Анины руки.

Больше всего Анну потрясло не то, что она получила эти пощечины и царапины. Она привыкла к ним с детства. Руки у неё были покрыты тонкими белыми шрамами по локоть. Но сейчас её, взрослую женщину, били по лицу просто за то, что она пришла к своим родителям сказать, что она их любит! Выпросить у них хоть капельку любви. Здесь, в этом доме, где звучали монологи Гамлета и Дон Кихота, Короля Лира и Данко, здесь её били по щекам и выражались, как последние жлобы на Привозе.

Она схватила пальто и бросилась на лестницу. Только на лестнице остановилась, надела пальто и медленно пошла вниз. Поехала на вокзал. Там в зале ожидания столько народу. Столько разных личностей, голов, умов, разве не найдётся хотя бы один из них, кто подойдёт и скажет: я знаю, что тебе делать, я знаю, как тебе жить.

Люди шли мимо, присаживались около неё, вставали и уходили, вместо них садились другие и снова уходили… Анна ждала, но до неё никому не было дела. Её никто не замечал, никто не спросил, почему она сидит здесь одна столько времени, потерянная, бледная. Без багажа, хоть это вокзал.

Через сутки её выгнала милиция.

Она пошла к дяде, он жил около вокзала. Вошла. Попросила горячего чаю и хлеба с сыром. Она не рассказала, как её били и оскорбляли, какие слова ей довелось услышать, когда она открывала дверь на лестницу, всем телом ощущая, что уходит из абсолютно чужого ей дома. Но объяснила, что ей тяжело, она не знает как ей жить, что родители ею недовольны, а она не знает что делать, чтобы в семье снова наступил мир. Дядя сказал ей, что он сейчас перезвонит им и спросит, где Анна, вроде бы она ему нужна, и послушает, что они скажут, ведь её больше суток нет дома. Они должны на это как–то реагировать. Он будет звонить из кухни, и очень просит её не подслушивать по параллельному телефону, который стоит здесь в спальне.

Он вышел. Из кухни доносился его голос, Анне не было слышно, что он говорит. Она поколебалась немного и сняла трубку параллельного телефона. По холодному металлическому проводу до неё долетели слова её мамы:

– …она нам не нужна, не нужна, от неё одни проблемы. В такой семье как наша, дети – излишняя…

Анна положила трубку. Вошел дядя и сказал, что родители очень сожалеют, что так получилось, они её любят, и просят её вернуться домой и всё забыть.

Анна кивнула, оделась и ушла. Поехала к той бывшей однокласснице, что когда-то нашла ей работу в мединовском подвале с крысами. Сказала, что ничего не может ей объяснить, но просит подержать у себя несколько дней. Та согласилась.

Анна ещё раз попыталась закурить, но снова не смогла и бросила сигарету в ведро, наполненное уже на четверть. Она слегка замёрзла и вернулась в постель. Будущая жена дипломата. Будущая светская львица.

На суде родители были так ошеломлены, что даже не сразу поняли, что Анна просит выделить ей отдельный ордер на её комнату, чтобы она могла обменять её на другую жилплощадь. «Ввиду невозможности совместного проживания… согласно ст. №… Жилищного кодекса СССР… прошу…»

Кто это собирается отделяться от них, такое ничто? Да кто она такая? Как смеет, ну произошла размолвка, в какой семье не бывает, ну и что, вернись, это же твои родные. Плоть и кровь. Забудем всё и будем жить дальше.

Только на втором заседании суда до них дошло, что она устраивает им коммуну. Она разменяет свою комнату, к ним въедут другие люди, и они окажутся в коммуне. Нет, она не может так с ними поступить! Это жестоко! Подло! Какая дрянь! Она должна вернуться в семью!

Подумать только, они дали ей жизнь, высший дар, и вот – благодарность! Её могло и не быть, её раньше вообще не было в этой квартире, а потом она родилась, а теперь требует части жилплощади, за что? Чем она заслужила хоть один метр? Господи, да зачем всё это, кому это было нужно, что за несчастье, почему именно с ними?

Анна предложила другой вариант: суд постановляет, что они покупают ей кооперативную однокомнатную квартиру. Таким образом, она как бы обменивает свою комнату на купленную ей родителями, а они остаются в целостной квартире. Для вступления в кооператив нужны основания, то есть, жилплощадь меньше нормы, а у Сельвинских гораздо больше, но если суд постановит, то им позволят купить кооператив. Суд, учитывая заслуги народных артистов Сельвинских, пошёл сторонам навстречу.

Следующим требованием Анны было разрешение суда на обмен фамилии. Судья, женщина, удивилась: вы же выйдете замуж, обменяете фамилию автоматически, зачем вам это? Дважды менять фамилию, менять все документы, такие хлопоты. Но Анна стояла на своём, она не хочет обмена с отцовской фамилии на мужнину, она хочет свою собственную фамилию, которая до неё была ничьей. Случай в практике суда был неординарный, но суд и в этом признал её право. Анна подписала обязательство в том, что она не отказывается от родителей, и в случае необходимости, будет поддерживать их материально в старости. Она и не собиралась отказываться от материальных обязанностей по отношению к ним, объяснила она в суде. Она лишь только хочет собственной жизни, ну как это объяснить, она просто хочет жить, она человек и имеет право на жизнь, вот и всё. Она человек или нет? Она человек, и она просто хочет жить.

Получив на руки решение суда, Анна пошла с ним в ЗАГС и выбрала себе фамилию – Волкова. Анна Волкова. Ничья Анна, сама по себе.

По решению суда родители купили однокомнатную кооперативную квартиру почти в центре, недалеко от них. Через месяц Анна обменяла её на коммуну на Молдаванке со старой бабушкой в смежной комнатёнке, трезво рассчитывая, что потерпит в проходной комнате, но когда бабушка умрёт, она получит ещё одну комнату. Здесь уже второй раз никого не поселят. Её расчет оправдался, через три года она похоронила по-человечески одинокую бабулю и легко в райисполкоме получила ордер на вторую комнатку. Из коридора у неё был выход на балкон, свой собственный, а в кооперативной балкона не было вообще. Она поставила там старый деревянный диванчик с резной спинкой, оставшийся от бабули, любила на нём отдыхать. Улочка была узкая, напротив Аниного балкона, всего в четырёх метрах, был другой балкон, соседский,  на нём всегда висело сохнущее бельё. Анна не заводила дружбы с соседями, не знала, кто они, но привыкла, что там постоянно висит то одно, то другое бельё. Радовалась этому – бельё загораживало вид в комнату, а ей вовсе не хотелось заглядывать туда. Чужая жизнь была ей неинтересна. Да и своя уже тоже.

Первым делом нужно было найти работу. Какую-нибудь, пусть тяжёлую, грязную, но такую, чтобы много зарабатывать. Ни от кого не зависеть. Ни от кого. Может, тогда стоило согласиться на предложение пожилого человека? Какую карьеру она совершила бы! Как высоко сейчас бы находилась. Но тогда зависела бы от него, хотя бы морально.

Увидела объявление на столбе – ресторану требуется официантка. Обращаться в отдел кадров по адресу такому-то. Пошла. Сказала, что у неё нет высшего образования, вдруг после вуза на официантку не берут. Взяла с собой только аттестат за одиннадцать классов. В трудовой книжке была запись – учительница. Правда, всего две недели, но она означала, что Анна окончила вуз. С образованием вряд ли возьмут официанткой. Она даже не отработала положенные три года молодым специалистом. Государство потратило деньги на её обучение, а она их не отработала. Трудовую книжку пришлось забыть. И диплом тоже. Зачем он ей? Это дочери знаменитых артистов Сельвинских нужен был университетский диплом, а простой девушке, Анне Волковой, он будет только мешать.

Пожилая женщина в отделе кадров спросила: на что вы жили до сих пор? Анна ответила, что жила в гражданском браке за счёт мужа. Это не понравилось кадровичке. Она нахмурилась.

– В ресторане романы с клиентами заводить нельзя. Вы понимаете?

– Да.

– За стол с клиентами садиться нельзя, знакомиться нельзя, никаких отношений, это понятно?

– Конечно, этого не будет.

Кадровичка смягчилась.

– Вы такая худенькая, не боитесь, что с ног упадёте, с тяжёлыми подносами? Два дня по двенадцать часов, потом два дня дома.

– Вы мне зарплату назовите, – сказала Анна.

– Зарплата небольшая. Девяносто рублей, но в смену вы можете насобирать до пятидесяти рублей на чаевых. Да ещё руководство разрешает забирать домой остатки продуктов. Не объедки, а остатки, понимаете. Если на общем блюде остаются не взятые оттуда куски. И на смене поесть дадут. Так что полмесяца вы едите бесплатно.

Анна охнула. В аммиачном подвале за пятьдесят рублей она работала целый месяц. А тут – в смену!

– Согласна.

– Имейте в виду, обсчитывать нельзя. Один раз попадётесь – уволят. У нас с этим строго.

– Я не собираюсь обсчитывать, – возмутилась Анна.

Кадровичка заполнила для неё новую трудовую книжку, выдала санитарную и направление на медосмотр в районную поликлинику.

– Вы работаете в системе общественного питания, так что каждые полгода будете проходить медосмотр.

Анна кивнула.

Гинеколог писала что-то, не глядя на Анну.

– Готовьтесь к осмотру. Половой жизнью живёте регулярно?

– Нет.

– Что нет? Нерегулярно?

– Вообще не живу.

Гинеколог опустила очки на нос. Посмотрела на Анну.

– Вам двадцать девять лет, и вы одна?

– Да.

– Странно. Вы так красивы.

Что ей объяснять? В каком кошмаре, каком забытьи одиночества она прожила предыдущую жизнь? Иногда снятся эротические сны, появляется молодой человек, не конкретный, а собирательный образ, она его не видит, её лицо приближено к его шее, она вдыхает его запах, тело её расслабляется, улетает в невесомость, он обнимает её…

И в этот момент она всегда ощущает, ещё не знает об этом, но уже чувствует, присутствие в комнате родителей, их гнев, которого она смертельно боится с детства. Она кричит во сне, просыпается с сердцебиением,  вся в поту от страха, страх перед запретным переполняет её.

Секс ей был запрещён категорически. «Тебе это не нужно», – строго говорил отец. Боялись, что если Анна выйдет замуж, уйдёт, они потеряют её как бесплатную обслугу? Зачем же тогда кричат: убирайся отсюда, ты нам не нужна? Знают, что ей некуда убраться? Что всё равно останется, ей некуда идти.

Или… получают наслаждение от того, что есть на кого накричать, унизить? Самоутвердиться за её счёт? Неужели?.. Нет, нет, они не такие, не может быть!

Что поймёт в этом обычная врач-гинеколог, если Анна сама не может в этом разобраться?

Остальные специалисты все, как один, писали в карточке: практически здорова. Вот только невропатолог написал несколько более длинных фраз, которые Анна не смогла разобрать, кроме «рефлексы оживлены», «лёгкий нистагм слева».

В Рязани, в той самой дешёвой гостинице, где под кроватью была грязь и паутина, Аня любила играть с родителями в игру «подавальщица». Провидела свой будущий образ?

Когда появился компьютер, уже там, в собственной квартире, пыталась разгадать странный смысл своей судьбы. Ночами бродила по висячим мостам интернета, разыскивая похожие истории, комментарии психологов. Искала разгадку. Дача, трава…

Гневное лицо отца?

Он кричит на неё, и она в страхе бежит прочь с разверстым в будущей немоте ртом!

Анна получила бумагу в отделе кадров и пошла представляться заведующему производством ресторана. Адрес – улица такая-то угол улицы такой-то. Странно, она не помнит там никакого ресторана. Ей сказали, что должна быть вывеска. Подошла, вывеска есть, но здание двухэтажное старинное, сейчас, в отремонтированном виде – административное. Где же ресторан «Одноглазый Джо»? Мужик, местного вида, сказал: да за углом, видите вот стрелка нарисована. Повернула за угол. Вход в подвал выложен плиткой, огорожен чугунной решёткой, сверху прозрачный навес из пластмассы.  Красиво, современно. Вот только… подвал!

Она сошла по ступенькам вниз. Длинный прямоугольный подвал, глухой, без окон, с кондиционерами и вытяжками. Точно такой величины и формы, как тот, который она называла «аммиачным», чтоб не называть «крысиным».

Вместо запах аммиака – сигаретный дым. Вдоль стен деревянные столы, вроде средневековых, бочонки вместо стульев. В углу якорь, под потолком огромное сплетение декоративной паутины из каната. Всё стилизовано под старый морской бар – средиземноморскую бодегу. Подвал переполнен, стоит ровный глухой шум голосов,  звук постукивающих о тарелки приборов и льющихся напитков. Она прошла вдоль зала. Посредине задней торцовой стены – эстрада. На ней никого не было, видимо, оркестр играет по вечерам. Слева – дверь в администрацию, справа – в кухню.

Она вошла в левую дверь – в администрацию.

Пожилой добродушный дядька – заведующий производством, Олег Борисович, тоже высказал сомнения в возможностях субтильной девушки разносить много раз в день по залу тяжеленные подносы.

– У тебя, киска, не один столик будет в обслуживании, а шесть. Иди-ка лучше сервизницей. Сегодня ещё место есть, а завтра кто-то займёт. Будешь сидеть в буфетной, утром выдала посуду, вечером подсчитала. Те же девяносто рублей, но насколько легче. А едой тоже не бойся, не обидим, мы тебя тут накормим.

Анну покоробило обращение «киска», но не ей сейчас было выбирать формы общения. Вот только голая зарплата её не устраивала. Что угодно, думала она, любая работа, тяжести, грязь, но больше никто и никогда не назовет её «дурдомовским пугалом». Если бы ей предложили мыть чужие туалеты, она бы тоже согласилась.

Скарлетт О’Хара стоит посреди поля, задрав кулачки к небу, и даёт себе клятву, что никогда-никогда в жизни она не будет голодать! А я? Никогда никому не позволю назвать себя дурдомовским пугалом? Как это сделать?

Вот он! Вот этот шанс! И она не упустит его!

После первых двух дней работы Анна пролежала следующие два дня без движения. Болело всё тело. Тогда ещё жива была бабулька-соседка, она принесла Анне поесть, и опустила с кровати её натёртые ноги в миску с прохладной водой. Больше Анна не надевала на работу эти красивые узкие туфли на шпильках, которые, слегка поношенные, купила на рыночном развале. Действительность есть действительность, ей нужны туфли на устойчивом каблуке. Но всё равно, болели руки, локти, спина.

Только через две недели она втянулась, поняла, как надо держать спину, чтоб потом не ломило, не отодвигать от себя слишком далеко поднос.

Но тогда её вызвал к себе Олег Борисович. Закурил, искоса глядя на Анну. Долго молчал, потом сказал:

– Колись, киска, ты английская шпиёнка?

Анна не знала, что ответить. Вопрос застал её врасплох. Что это значит?

– Киска, ты сказала, что родителей не помнишь, тебя воспитывала бабка. Потом вышла замуж за шофёра из военной части. Он у тебя учился в Париже? На высших курсах сомелье?

– Я не понимаю, Олег Борисович, что вы имеете в виду? Что я сделала не так?

– Ты всё делаешь не так, киска. Старого, толстого Борисыча не обманешь. Откуда ты знаешь разницу между испанскими и французскими винами? Откуда ты знаешь, в каких провинциях Франции растёт лучший виноград? Мы официанток по месяцу учим, и то промахиваются, а тебя ещё учить не начинали. Ты всё знаешь сама. Откуда ты знаешь, что существуют вилочки для рыбы и вилки мясные, и чем они отличаются? Что фруктовый ножик кладут не справа от тарелки, а позади, а? Почему ты мгновенно подсчитываешь цифры в уме, а не елозишь полчаса в подсобке по счётам? Ты уже где-то работала, в шикарном ресторане, и тебя оттуда выгнали за обсчёт или воровство? И ты уничтожила старую трудовую книжку?

У Анны запылали щёки. Что ответить? Её подозревают в преступлении! В воровстве или обсчёте, что одно и тоже, на её взгляд.

– Я видела, – пролепетала она, – я видела, как работают другие, я учусь на ходу…

– И с такими способностями до сих пор нигде не работала? У кого из наших девочек ты училась? Они все настроены против тебя, потому что ты ни с кем не разговариваешь, не дружишь, не рассказываешь о себе, после смены бежишь домой. У какой из наших кисок ты училась подходить к клиенту именно с левой стороны? Я следил за тобой! Ты подаёшь блюда с левой стороны, а пустую посуду убираешь с правой. Ты ни разу не ошиблась! Не перепутала мадерную рюмку с лафитной. Врождённые способности, да?

Он, казалось, хитро прищурил один глаз, в который попал сигаретный дым. Но Анна уже пришла в себя.

– Я купила книжку в магазине. «Ресторанный этикет». Там всё написано. Я выучила.

– Что-то не помню такой книги. Просто этикет, да, видел, а вот отдельно по ресторану нет. Я всё покупаю, что выходит по общественному питанию. А вот то, что врать не умеешь, хорошо. Что-то тёмное у тебя в прошлом. Но если это не связано с законом, это твоё дело. Короче, киска, не обманывай старого Борисыча по-крупному. Не подставляй. Не прощу, уничтожу. А в личной жизни я у тебя копаться не буду. Иди, давай, работай.

Тёмное прошлое Анны заметил не один Борисыч. Клиенты, особенно постоянные, тоже замечали странности в работе новой официантки. Если дотошные клиенты проверяли её счёт, пересчитывали, она стояла с гордо отсутствующим видом, глядя в одну точку поверх головы клиента, словно её это не касается. Счёт всегда оказывался верным, а в графе «проценты за обслуживание» даже округлялся вниз, а не вверх. Она никогда не брала со стола чаевые в присутствии гостей, ждала, пока они уйдут. У стола стояла в одной и той же позе, выпрямившись, левая нога носком вперед, правая под углом к ней, пяткой в середину стопы. Третья балетная позиция. Белая наколка на её голове выглядела не знаком принадлежности к официантскому сословию, а кокошником  Царевны-Лебеди. Безупречный русский язык. Когда музыканты вечером, по просьбе посетителей, лабали что-то полублатное –  она морщилась.

«Аристократка, иттит твою мать», – перешёптывались другие официантки. Но к ней благоволил Олег Борисович, и в открытую высказывать недовольство они не смели. Если подвыпившие, засидевшиеся посетители пробовали ущипнуть её за бедро, как других, или сказать в её адрес скабрёзность, она умела так посмотреть на них, что им становилось не по себе.

Чем отличался один подвал от другого? Там крысы. Тут люди. Крысы не обижали её, им не было до Анны никакого дела. Они ели кашу, страдали от привитых вирусов, размножались. Любили своих детёнышей. Вылизывали им шёрстку. Правда, после выходного, когда Анне не положено было приходить на работу, она иногда заставала в клетках ошмётки поеденных родителями крысят. Некормленые в воскресенье, они не выдерживали до понедельника и поедали своих детей. Но это животные, грызуны, они не выносят голода. Такова их природа. Насколько спокойнее ей было в том подвале, чем в этом, под неодобрительными взглядами товарок, завидовавших её тонкой талии, аристократическим манерам, безупречному произношению, тому восхищению, которое она вызывала у посетителей.

После полугода работы в «аммиачном» подвале Анна вообще перестала воспринимать крыс, как мерзких для человека, вредных животных. Они были её сообществом, популяцией нормальных, таких, как все, существ. Она знала их по расцветке (в основном были белые, но попадались потомки нечистых линий, цветные), да и белых она различала по оттенкам. У них даже встречался «характер». Привычки. Встречались «обжоры» и те, что успокаивались, поев немного.

В общем, её собственный мир, мир её крысиных товарок. Ей было там спокойно, не надо было думать, как на новой работе, что скажут другие официантки, что подумает о ней буфетчица, если она не возьмёт домой нетронутую на тарелке отбивную, а купит себе такую же за свои деньги.

Вот только рвущий горло запах аммиака, крысиной мочи, от которого до сих пор она кашляет по ночам, хотя врачи ничего не находят. Та женщина, что работала до неё, уволилась из-за этого кашля, побоялась оставаться дольше в этом подвале.

А здесь удушливый сигаретный дым, клубящийся под потолком. Анна предлагала начальству запретить курение в зале, но оно категорически отказалось. У нас такой контингент, не позволишь курить, уйдут, потеряем выручку. Это же не ресторан в центре города, куда всё равно пойдут ради престижа. Подвал, что поделаешь, клиента надо привлекать всеми способами.

Анна пошла в отдел кадров, сказала, что ей нельзя дышать дымом, у неё хронический кашель. Попросила перевести в другой ресторан, где есть зал для некурящих. Но там места не оказалось. Придётся потерпеть, сказали ей.

Не думать, ни о чём не думать. Не мечтать. Опять небытие, но зато она свободна, это её собственное недумание, по собственной воле. Никто не смеет войти в её комнату в три часа ночи. И днём никто не войдёт без звонка или стука в её, закрытую по её собственной воле, дверь. Она может вставать когда захочет, ложиться когда захочет, смотреть телевизор, или не смотреть. А если смотреть, то те программы, которые она желает. Разве другой человек ощутит это как счастье? Он подумает, что это элементарные, само собой разумеющиеся вещи. Он их просто не заметит. Надо пройти через то, что она прошла, чтобы понять – нет ничего слаще свободы. «Это сладкое слово «Свобода». Название чего это? Какого-то кинофильма. Стала забывать уже элементарные вещи.

Деградирую в подвале? Надо выйти из него…

Выйти из обоих подвалов. К прозрачному небу и призрачным облакам. Чтобы поднять голову и посмотреть сквозь голубую воздушную лёгкость вверх, а не вниз.

Фёдор влюбился в неё без оглядки. Он таких в своём окружении и не встречал. Принялся ухаживать. Обычные методы не действовали. Она не обращала на него ровно никакого внимания. Цветы не брала, конфеты тоже. Более дорогие подарки он просто не позволял себе предлагать ей. Было и так ясно, что они будут отвергнуты. Она не позволяла себя провожать. Не отвечала на шутки и заигрывания. Ледяная молчаливая принцесса. Его тянуло к ней безумно, страстно, до сжимающей боли в груди.  Её походка, жесты, всё было исполнено удивительной грации. И одежда. Он такого ни на ком не видел. Она шила на заказ, это понятно. Нашла хорошую портниху. Но удивлял не покрой, а удивительная соразмерность линий, задумки, детали, сочетания цвета. Нет, портниха здесь явно простая исполнительница. Она сама придумывает эти платья, как настоящий художник. Каждое платье – образ.

Фёдор не получил художественного образования, но обладал врождённым вкусом. Анна покорила его не столько красотой, хотя она была красива, сколько своей изысканностью, неординарностью.  Она сама – произведение искусства.

Наконец, он решил пойти ва-банк. Эта идея пришла ему в голову, и он сам поразился её простоте. Он не будет больше пытаться за ней ухаживать. Он просто подойдёт и сделает ей предложение. Без предварительного ухаживания. Что он теряет? Нет, так нет, думал он. Хуже, чем сейчас, не будет.

Он ждал её на улице у выхода из подвала. Подошёл и прямо сказал, что любит её, хочет сделать счастливой и предлагает ей выйти за него замуж. Что раньше она отказывалась пойти с ним куда-нибудь посидеть, но сейчас он делает ей предложение, и не может сделать его на улице.

Неожиданно для него, Анна согласилась. «Мой план сработал», – подумал он. Они пошли в чужой ресторанчик, где Анну не знали, и Фёдор сказал ей, что не может без неё жить, что сейчас он всего лишь простой лейтенант, но он всё сделает, чтобы вырваться наверх. Ради неё. Он хочет сделать её счастливой. «Какой дурак», – думала Анна. Разве что-то может сделать человека счастливым, кроме свободы? Робинзон был свободен, а Пятница нет. К чему это я? Но мне нужен мужчина, – думала она, – эти эротические сны с внезапным появлением в них отца и матери, становятся навязчивым кошмаром». А главное, она не может, не хочет больше испытывать страх перед ними даже во сне, просыпаться в поту, с колотящимся сердцем. С чувством вины. Он избавит её от ночных наваждений, вытащит из последних клочьев этого постыдного липкого страха перед родителями.

Она сказала, что выйдет за него, но жить они будут гражданским браком, расписываться она не собирается, менять свою фамилию на мужнину тоже, жить будут в её квартире. Она не будет ему готовить, еду она носит из ресторана, хватит на двоих, и ещё она не будет стирать его бельё. Только постельное. Изменять ему не собирается. Это исключено.

Фёдор не знал, как благодарить Бога за выпавшее ему счастье. Он понимал, что Анна не любит его, но и понимал, что в её прежней жизни, никому не известной, скрывается что-то, что не даёт ей раскрыться. И надеялся, что время, его преданность, его любовь растопят лёд её недоверия.

Теперь уже всё. Она никуда не денется от него. Судьба, Господь, обстоятельства… Какая разница, как это назвать? Главное, что оно, нечто, что можно назвать оно, решило всё за них. За неё.

На Анну снова напал кашель. Она выскочила из постели, выбежала в коридор, откашлялась. Вернулась к Фёдору.

Тогда в дверь долго звонили, Анна была на балконе и не сразу услышала. Открыла. На лестнице, с выражением одновременно и радостным, и заискивающим, стояла её двоюродная сестра Люба.

– Как ты меня нашла? – ахнула Анна.

– Ты что, не впустишь меня?

Анна вышла на лестницу и прикрыла за собой дверь.

– Я ушла из прошлого не для того, чтобы оно меня догоняло. Я поменяла адрес, фамилию, жизнь, зачем вы меня искали? Ты пришла сюда посмотреть, как я живу? Так ведь? И доложить им. Им любопытно, правда? Не хочу, уйди, прошу тебя. Не мучай. Не впущу.

– Аня, почему ты так плохо думаешь о них? Ты не права, они не искали тебя из чистого любопытства, нет, поверь мне, я врач, психолог, знаю, что говорю. Прошло столько лет, они состарились, они просто соскучились по тебе, это же нормально. Они уже старики, сидят дома. Их никуда не зовут. Болеют. Ты нужна им, Аня.

Анна упрямо молчала.

– Аня, поступи по-христиански. Прости. Пойди к ним.

Анна резко повернулась, вошла внутрь, не впуская за собой Любу, затем вышла и протянула ей пачку денег.

– Возьми. Здесь пять тысяч. Всё, что у меня есть в доме. И передай, что мы в расчёте.

Люба растерянно сжимала в руке толстую пачку долларов.

– Аня, прости их. Побойся Бога!

– Я уже своё отбоялась!

Она резко захлопнула дверь и накинула цепочку. Прислонилась к стене. Сердце колотилось, из горла рвались рыдания.

Уходи, мне некогда! У тебя губки грязные, липкие, уйди немедленно, Галя, вы что, не видите, ребёнок грязный. Помойте её!

Анна зажала рот рукой, чтобы не вырвались крики, не услышала Люба, если ещё стоит на лестнице.

Плохое закончилось. Она – жена дипломата. Будущая светская львица. Старое ушло в небытие. Она будет блистать на балах, в узком золотистом платье. Сядет у края стола, ногу на ногу, небрежно чиркнет зажигалкой. И закурит тонкую, длинную сигарету. Назло всем.

Фёдор даже не стал завтракать, так спешил в штаб. Следовало уволиться из части, оформиться в другой корпус. Куча всяких формальностей. Все тесты он уже прошёл. Психолога и детектор лжи тоже. Трудно всё это, но овчинка стоит выделки. Или, как сказала бы Анна, Париж стоит обедни.

Да, ещё забежать в военное ателье, там снимут мерки и пошьют ему новую форму и несколько светских костюмов, положенных по этикету. Фрак, смокинг, что там ещё понадобится для сопровождения высоких особ. Просто деловой костюм. Анне они всё накупят уже в Берлине. Там больше выбор и ближе к Западу. С модой получше. Нет смысла тратить деньги здесь.

После его ухода Анна полежала в постели ещё полчаса и тоже стала готовиться на работу. Ресторан открывался в одиннадцать часов.

Ближайшие  дни они почти не виделись. У Анны была двухдневная смена. Фёдор тоже прибегал поздно.

На третий день Фёдор с утра поискал документы. Взял своё удостоверение, паспорта Анны не нашёл. Повернулся к ней.

 – Анюта, давай паспорт, пошли, некогда.

В части ему выдали предписание для ЗАГСа – расписать без положенного срока ожидания, немедленно. Так всегда бывало у военных, отъезжающих в дальнюю часть или заграницу.

Анна стояла у окна, глядя на улицу. Не поворачиваясь к Фёдору, глухо сказала:

– Прости. Я не поеду. Я остаюсь.

Фёдор от неожиданности не мог сказать ни слова. Подошёл к ней, схватил за плечи, повернул к себе.

– Анна, ты с ума сошла! О чем ты говоришь?

– Я не поеду. Не буду с тобой расписываться. Не буду жить за твой счёт.

Слова Анна произносила резко, словно рубила.

– Но почему? Мы же с тобой мечтали, что я поднимусь, потяну тебя наверх, сейчас представился такой случай! Я всё сделал для тебя, ради тебя. Ты не будешь больше спускаться в прокуренный подвал, обслуживать чужих людей, ты даже Анютой не будешь, я стану называть тебя Анита. Фрау Анита, а? Фрау Анна. Звучит?

Фёдор улыбался, женские выкобеньки, думал он, она ж не сумасшедшая, чтобы отказываться от такого шанса. Поломается и уступит.

– Если ты сделал это ради меня, значит, я принесла тебе пользу. Я внесла в твою судьбу то хорошее, что могла. А больше не могу. Дальше иди сам. Я остаюсь.

– И непонятно, и смешно! У нас нет времени. Через неделю надо пересечь границу. А ещё столько надо успеть.

Анна с отчаянием посмотрела на Фёдора.

– Я. Не. Могу. – сказала она.

Фёдор сел к столу, взялся за голову.

– Ничего не понимаю. Что с тобой?

Анна вздохнула.

– Как тебе объяснить. Я не могу больше оказаться в чьей-то зависимости. Я умру без свободы. Я должна сама распоряжаться собой.

– Аня, это чушь. Я твой муж, о какой независимости от своего мужа ты говоришь? Это обычная штатная ситуация, когда жена зависит от мужа. Что в этом ненормального? Миллионы людей живут именно так, и то, что ты говоришь, им в голову не придёт. 

– Это у всех штатная. А у меня нет. Я немного рассказывала тебе. Помнишь, на тот Новый год, когда мы опоздали на рынок, всё было распродано. И мы шутили, что у нас Новый год на чистом столе. Было только шампанское, без закуски, мы выпили, закусить было нечем, я потеряла контроль…

– Ну и что? Это всё в прошлом. Оно ушло и никогда не вернётся.

– Прошлого нет. Всё есть сейчас. И прошлое, и настоящее, и будущее – это одно целое. Невозможно вытащить из него куски и сказать: это было, а это будет. И я это чувствую сильнее, чем другие.

– Потому что ты травмирована. Но там, где тебя ждёт другая жизнь, ты забудешь о своих обидах, оскорблениях…

– Если до сих пор не забыла, то не забуду. Это импринтинг.

– Что это?

– То, что впечатывается в сознание юного, пластичного ещё мозга. Импринтинг бывает у всех – детей, цыплят, медвежат. Именно он позволяет научить маленьких утят плавать. А человеческих детей – говорить. Это навсегда.

– Аня, пойди к психологу. Он поможет, это проще, чем отказаться от своего счастья.

– Я пробовала, просила заставить меня забыть. Он сказал, что это делается гипнозом. Но гипноз на меня не действует. Я лежу и не сплю. Не засыпаю. Наоборот, в мозгу всплывают всё новые и новые полуразмытые сцены.

Фёдор уже понял, что это не женские капризы, всё намного серьёзнее, и что ему делать, он не знал.

– Неужели ты не хочешь избавиться от другой зависимости? От чужих людей, которых ты обслуживаешь в подвале?

– Чужие люди мне платят деньги, на которые я живу и ранее кормила тебя. И не требуют благодарности за то, что я есть, я не должна благодарить их каждый день за то, что я живу, дышу воздухом, за то, что чувствую боль. Я живу – значит, чувствую боль, и за это я должна была благодарить тоже. Благодарить за боль. А этих – нет. Они пришли и ушли. Я обслуживаю их добровольно, значит, я свободна. А если ты будешь содержать меня, я буду зависеть от тебя.

– Ты никогда не  почувствуешь это.

– Но я буду об этом знать.

Фёдор не знал, что ответить. Ему было бесконечно жаль Анну. И своя судьба его тревожила тоже. Он решил подойти к проблеме с другой стороны.

– Но ведь ты, в таком случае, ломаешь мою жизнь. Неженатым меня не выпустят.

Анна молчала. Он понял, закричал.

– Ты согласна отдать меня другой женщине? Лишь бы не жить за мой счёт? Анна, ты больна!

Молчание. Снова заговорил Фёдор.

– Поедем вместе. Там хорошие психоаналитики, у нас это направление ещё не развито, а там есть.

– Я уже пробовала. Психолога с его гипнозом.

– Хочешь, тогда я останусь? Звание мне повысили, зарплату тоже, зачем мне Германия?

– Это ты говоришь сейчас. А когда заграницу уедет кто-то другой, ты будешь держать на меня обиду всю жизнь, я не хочу. Не надо такой жертвы.

– Аня, ведь ты христианка. Пойди в церковь, прости своих родителей, помолись за них, и тебе станет легче. Они уже умерли, ты отказалась идти на похороны, ты ни разу не увидела их с тех пор, как ушла из дому. Сколько ты будешь помнить всё это?

– Простить и забыть – разные вещи. Забыть я не могу.

– Они дали тебе жизнь!

– Они её у меня отняли!

Фёдор хотел возразить, искал аргументы, но не находил. Анна снова заговорила.

– Я забуду. Если вернёшь мне юность. Отдай мне предвосхищение будущего счастья и радости, присущее всем молодым людям, накануне вступления во взрослость. У меня его не было. У меня были страх и тоска. Верни ощущение себя юной и красивой. Ощущение себя именно девушкой, а не уродливым существом, над которым смеются. Рассвет, который я не встретила с любимым, потому что каждый, кто мог стать моим любимым, бежал от меня, как от прокажённой! Свадьбу, которой у меня не было, белое платье невесты, букет белых роз в руках. Всё то, что у меня должно было быть, только лишь потому, что оно должно было быть! Чувство защищённости ребёнка, который знает, что бы ни случилось, мать и отец всегда рядом, помогут, поддержат. А вместо этого страх перед ними. Только страх. Страх и стыд. Что ты можешь вернуть? Спектакли, в которых я не сыграла, балетную школу, в которой я не училась, партию Заремы, которую я не станцевала? Разве я так много хотела? Разве я своими желаниями нарушала чьи-то права? Я просто хотела быть как все, прожить достойную себя жизнь. За что отняли у меня всё это? Так оставь мне хотя бы призрачную иллюзию того, что я живу сейчас, что я свободна!

Фёдор не мог ей ответить, в душе у него поднималась волна острой к ней жалости и чувство беспомощности перед уже свершившимся.

Наутро Фёдор убежал рано, надо было оформлять ещё какие-то бумаги. Анна весь день не выходила из дому, бродила по двум своим комнатам, выходила на балкон, свесив голову вниз, смотрела на проходящих людей. Думала, вот сколько людей проходит под её балконом, у всех свои истории. Сложные и не очень, а у неё своя, и никто из них не знает её историю, а она не знает их истории, и у всех разные. А может, нет? Похожи? Ведь все они люди. Если она позовёт кого-нибудь из проходящих, скажет, зайдите ко мне, расскажите о себе, он убежит, не поймет. Не поймет, что, возможно, она, Анна сейчас нужна ему, и от разговора с ней может что–то измениться в его жизни. Или от разговора с ним что-то изменится у неё? Тогда на вокзале она так хотела, чтобы кто-нибудь подошёл, спросил, что она тут делает, почему она не дома? Как она ждала того, единственного человека, мужчину или женщину, умного и взрослого, кто подошёл бы и просто сказал: я дам тебе совет, я скажу, как тебе начать жить.

Но её никто не увидел. Не подошёл. Не сказал. Не захотел сказать. Люди должны делиться  жизненным опытом и тогда будут совершать меньше ошибок. Но они и делятся, передают свой опыт от поколения к поколению. Для того и существуют семьи, в которых поколения живут друг для друга. Вот только ей не повезло. Ей никто не передал свой опыт, а тот, что был у неё, был плох и мал.

Одинокая Анна. Одинокая волчица – Анна Волкова. Маленький беззубый волчонок. Он сидит у входа в пустую нору и воет на луну, которой до него нет никакого дела. У луны свои заботы.

Вечером Фёдор возобновил разговор. Завтра надо идти в ЗАГС, иначе они не успеют. В Берлине его ждут, он не может опоздать, он давал военную присягу. Он попытался возбудить в Анне ревность.

– Меня начальство торопит. Я доложил обстановку, мне предложили срочно, ввиду нештатности ситуации, жениться на Ирине, нашей медсестре. Она не замужем, репутация хорошая, характеристики тоже.

– Женись, раз характеристики подходят, – съязвила Анна. – А вообще-то я принимаю твоё предложение. В той части, где ты отказываешься от этой должности, и остаёшься в Украине. Ты прав, звание тебе повысили, зарплату тоже. Зачем нам чужбина? Здесь всё своё, родное, предки на кладбищах лежат.

– Это… шутка? – неуверенно спросил Фёдор. – Я имею в виду предков на кладбищах. Довольно странная фраза.

– Я абсолютно серьёзна, давай останемся. Нам и тут хорошо. На родине.

– Всё-таки, насчёт предков. Твоя ирония довольно кощунственна.

– Не цепляйся за фразу. Итак, мы остаёмся?

– Аня! Пойми же, пусть зарплату повысили, но ведь деньги не самое главное в жизни. Существует ещё социальный статус. Признание, самореализация. Самоуважение. Уважение окружающих, в конце концов. Я хочу повысить наш общий социальный статус. Твой и мой. Почему я должен бороться с тобой за это? Я хочу вытащить тебя из твоего кабацкого подвала, поднять по общественной лестнице вверх. А ты упрямо желаешь оставаться внизу. Что с тобой? Ведь ты такая сильная. Преодолей себя, попытайся.

– А из подвалов моей памяти ты можешь меня вытащить? – горько спросила Анна. – Из подвалов моего подсознания ты можешь меня вытащить? Я больна, ты сам сказал, ты правильно понял, я больна!

– Если ты больна, то это сумасшествие. Ты…

Он поискал слово, но сдержался.

– Да, да, знаю, можешь не стесняться, я – дурдомовская,  я – дурдомовское пугало! Меня давно так не называли, но я же помню, как остро я помню это ощущение себя пугалом, дурдомовским пугалом! Я была одета в старые убогие тряпки, но ощущала себя совсем голой, без кожи, выставленной посреди Соборной площади, и каждый проходящий мог ткнуть палкой в мое обнажённое, лишённое кожи тело. Всё, оставь меня, тебе нужна здоровая женщина, такая же, как ты, я тебе не подхожу!

Анна заплакала. Фёдор был ошеломлён, он не ожидал такой реакции от женщины, которую считал холодноватой, резкой, слишком рассудочной. Он обнял Анну, прижал к себе, целовал её лицо.

– Аннушка, успокойся, всё будет хорошо. Только не плачь, моя любимая, не плачь.

Постепенно Анна затихла. Фёдор потихоньку целовал её руки, гладил по волосам. В комнате настала тишина. За окном темнело.

Анна отстранилась от Фёдора, встала, зажгла свет.

– Ты уедешь, а я останусь. Я не прошу тебя оставаться со мной. Ты хочешь уехать, сделать карьеру, я понимаю тебя, потому и сказала про кладбище. Я ждала твоей реакции. Ты зацепился за мои слова, чтобы не отвечать мне согласием, чтобы не сказать: Анна, я остаюсь. Я провела тест, и ты раскрылся, выразил свою позицию. Уезжай без меня.

Фёдор молчал.

– Ты всегда говорил, что делаешь карьеру ради меня, из любви ко мне. Вот ты её сделал. Но, сделав, уезжаешь один…

Фёдор сидел молча, глядя в пол. Не поднимая на неё глаз.

В ЗАГСе Фёдор отказался от «живой» музыки и торжественно выпущенных в небо белых голубей. Он выглядел усталым и озабоченно-деловым. Зато Ирина, молоденькая, ничем не примечательная девушка, не могла сдержать своей радости. Казалось, у неё даже веснушки сияли на курносом личике. Она прижималась к руке Фёдора и смотрела на него снизу вверх.

Анна вышла на балкон, села на деревянный резной диванчик, оставшийся от соседки-бабули. Вытянула и устало скрестила ноги. Сунула руку в карман халата, достала пачку тонких, длинных сигарет и зажигалку. Попыталась закурить. Не посмела и бросила сигарету в ведро, наполненное уже на четверть.

Перед её глазами, на балконе противоположного дома, привычно полоскалось на ветру чужое, выстиранное бельё…