ОЛЬГА ИЛЬНИЦКАЯ

ХРОНИКА ОТНОШЕНИЙ
С ДАВАРИЕМ БУХЕНФОРДОМ
рассказ

Понедельник, 18 августа.

Его зовут Даварий Бухенфорд. Я не знаю, что с ним делать. Звонит в половине первого, спрашивает:

– Какой у тебя код? – и кладёт трубку.

Какой код? На всякий случай ответила:

– Двадцать один.

Что теперь будет? Двадцать один – это очко.

Вчера еду, вдруг на капот падает ворона. Мёртвая? Торможу, выскакиваю, а она приоткрывает глаз и вежливо так:

– Будь любезна, дорогая, Даварий…– и абзац. Полный.

Чего – Даварий?

Появился он в моей жизни, не вспомню, когда и как. Сразу! Смотрю, а он уже сидит на кухне, пьёт друилок и втюхивает мне про вегетативное размножение диетилтринилитураторных вивекирибариев. На что мне это?

– Ты кто такой, – спросила, – а он губы трубочкой, воздух втянул и пошёл диван пылесосить с недовольным урчанием. Больше у меня нет дивана. Спылесосил.

– Верни диван, гад, –  говорю.

Он бровки к ушам отвёл и отвечает:

– Претворил! И бутылку с друилоком протягивает:

– Оттянемся?

Попробовала. Девятые сутки наяву вижу сны последних ночей, проведённых на светлой памяти диване.

Ни смысла в этой истории, ни красоты. Ни конца…

Среда, 3 сентября.

Даварий пожаловался на президента:

– Понимаешь, он у меня парторгом был, ходил интеллигентно, в очках, с дипломатом. А теперь в цилиндре. На что ему цилиндр, он же к нему пиджак носит и галстук в крапинку.

– А ты внимания не обращай.

– Да я машинально. Утром он в лайковых перчатках был и брошка как у тебя. Твоя где? Я дом перерыл – не нашёл. – И, удивляясь:

– Ты что-нибудь понимаешь?

А что мне понимать, я у президента своё платье с брошкой вчера сняла.

Даварий сообразил, брови к ушам отвёл и спросил:

– А домой ты в чём вернулась?

Как ему сообщить, что я ещё не вернулась?

Четверг, 4 сентября.

– Даварий, где у тебя парторгом был президент?

– Ты ещё про зарплату спроси, – рявкнул Даварий.

– Даварий, а где ты сейчас получаешь зарплату?

– Ты что, уже вернулась? – Бухенфорд стоял в моей ночной рубашке и подщипывал брови рейсфедером.

– Хорошо, – примирительно сказала, – про зарплату можешь не говорить, но вот зачем ты в мою постель залез?

– Кто, я? – Бухенфорд откинул одеяло…

– Ты спал на животе, и рядом лежал мигающий ноут…

– Даварий, – сказала я растерянно, – ты бы ещё президента рядом положил.

Воскресенье, 15 сентября.

Работа у меня – благотворительность. Мне и на жизнь хватает, и на брошенных девчонок с распухшими животами, что таят будущую угрозу для обидчиков. Излишки составляют мой прожиточный минимум, остальные деньги отдаю брошенным, с детёнышами.

Даварий Бухенфорд, поддерживая в трудную минуту, говорит мне душевные, эротические слова:

– Ты пока не состарилась, тебе полвека, и волосы у тебя до попки, и сексапил, как у нейтронной бомбы, в радиусе двухсот километров. И ты могла бы работать топ-моделью, но зарабатывала бы меньше. Их работа эротика, а они её путают с сексом. Ты же занимаешься ею, как занимаются аэробикой. Из удовольствия от красивого тела и любви к искусству!

Раздражает меня этими разговорами неимоверно. Никак не пойму, кто такой Бухенфорд?

Вечно выуживаю его из кабинетов, гостиниц, попранных семейных спален – где он мстит за каждую обиженную выпуклость и впадинку. Одержимый раздвижными ногами, Даварий притворно – нежен, добивается встречи то с очередным членом на вырост, то с внезапным бюстом…для трибуны, неизбежно вновь попадает в кабинеты, гостиницы, попранные семейные спальни – где мстит...Вечно выуживаю его.

– Даварий, ты кому мстишь? – спросила за чаем.

А он в ответ:

– Я  не кому, я – за кого!

И не понять, сам-то – кто?

Четверг, 12 декабря.

– Сфокусированное в понедельник изображение к воскресенью расплывается... Напоминает процесс опьянения. Обостренная ясность восприятия в начале процесса, ну а в конце (в тяжёлом случае) – изображение как минимум двоится, – сказал Даварий.

–Ты что, выпить хочешь?

– Ничего я не хочу, я наоборот, хочу!

– То есть?

– Но Бухенфорд вдруг выгнулся, вздрогнул, искры пустил из ушей. И сказал – быстро! Быстренько дай мне гуталин и столовую ложку!

…Он ел гуталин столовой ложкой и смотрел в пространство. Скорую вызывать, или что? – соображала я. Бухенфорда лихорадило.

– Не надо скорой, – вдруг сказал он голосом моей бабушки, – вообще ничего для меня не надо. Сообрази, чего тебе хочется.

Я сообразила, захотела увидеть бабушку, но Даварий головой покачал. И вместо бабушки за столом, напротив меня и Давария, оказался человек невзрачный, глаза умненькие, нос уточкой. Выправка та ещё…Владимир Владимирович, сказала я спокойно, это не вы. Исходя из этого, мы и поговорим…

Владимир Владимирович вроде как с усов крошку смахнул, жест у него такой часто повторяющийся, как слово-паразит. И тоже спокойно ответил – да отчего же, Ильза Сергеевна, давайте со мной, как со мной, разговаривайте, а не с дублем номер восемнадцать. А я повернулась к Даварию.

Даварий заёрзал и говорит – ну, все до восемнадцатого заняты. Страна большая, и международная жизнь напряжена, ну что ты выкобениваешься, считай, что повезло тебе, не всякому вообще выпадает.

– Выпадает что, с дубль восемнадцать перемигнуться за чайком?

– Ильза Сергеевна, – сказал Владимир Владимирович, – вы меня за кого-то не того принимаете. Я, собственно, только после четырнадцатого стану собою, а пока я Кумча …мммм – Игорь Витольдович. А вы что подумали, что я Пуфин Иван Васильевич, да?

Даварий фыркнул пренебрежительно, глотнул друилок и спылесосил – и Кумчу Игоря Витольдовича, и Пуфина Ивана Васильевича – претворил их, как мой светлой памяти диван. Так что друилока нам на неделю теперь точно хватит…

Вторник, 24 декабря.

– Даварий, пош–л бы ты к черту.

– Не груби.

– Даварий, ты притомил меня.

– А ты абстрагируйся.

– Даварий, ну нет у меня больше слов, и вообще!

– Понял! Ты меня полюбила. И нечего переживать, мы не расстанемся с тобой!

О, Господи, – поняла я, – ситуация безнадёжна. Что он вообразил?

– Ты что вообразил, что мы станем вести общее хозяйство, делить радости и горе и разговаривать в свободное от жизни время?

И тут Даварий мне всё объяснил.

После этого я написала о том, как убила своего сына Андрия, когда была Тарасом Бульбой, и сына Ивана, когда была Иваном Грозным, и когда Любовью Яровой, а потом Марией, помните «Сорок первого»? – своих любимых убила! И во всём была виновата идея.

Вот тут-то обалдевший критик Илья объяснил мне про Тренёва, Лавренева, Гоголя и знаменитого художника, написавшего общеизвестную картину. Но мне отшибло на нервной почве, которую добросовестно создаёт Даварий Бухенфорд, и я забыла имя художника. Илья объяснил мне, как я глубоко заблудилась насч–т своего авторства, я расплакалась, я сказала:

– Даварий, ты нехороший…

А критик сказал, что он – Илья, а не Даварий. А художника фамилия Репин.

И тогда я плакать перестала. Потому что – не хороший кто? Человек же – не скажешь о Бухенфорде. А – как? И я спросила у критика Ильи, который меня уличил:

– Вы его знаете? Вы видели Давария?

– Да, – ответил Илья. Даварий Бухенфорд – это диравитанир бикарамуд фарокидер.

С этих пор я опасаюсь критиков, Давария Бухенфорда и передвижников, и ещё классическую литературу, в том числе советского периода. И вообще, у меня есть лимонка. На всякий случай.

Четверг, 12 декабря.

– Сфокусированное в понедельник изображение к воскресенью расплывается… Напоминает процесс опьянения. Обостренная ясность восприятия в начале процесса, ну а в конце (в тяжёлом случае) – изображение как минимум двоится, – сказал Даварий, – а сегодня уже четверг!

–Ты что, выпить хочешь?

– Ничего я не хочу, я наоборот, хочу!

– То есть?

Но Бухенфорд вдруг выгнулся, вздрогнул, искры пустил из ушей. И сказал – быстро! Быстренько дай мне гуталин и столовую ложку!

Он ел гуталин столовой ложкой и смотрел в пространство. Скорую помощь вызывать, или что? – соображала я.

Бухенфорда лихорадило.

– Не надо скорой, вдруг сказал он голосом моей бабушки, – вообще ничего для меня не надо. Сообрази, чего тебе хочется.

Я сообразила, мне бабушку хотелось увидеть – живой и тёплой, рядышком! Но Даварий головой покачал. И вместо бабушки за столом, напротив меня и Давария, оказался человек невзрачный, глаза умненькие, нос уточкой. Выправка та ещё…Владимир Владимирович, сказала я спокойно, это не вы. Исходя из этого мы и поговорим.

Владимир Владимирович вроде как с бровки крошку смахнул, жест у него такой часто повторяющийся, как слово паразит. И тоже спокойно ответил – да отчего же, Ольга Сергеевна, давайте со мной, как со мной, разговаривайте, а не с дублем номер восемнадцать.

И я повернулась к Даварию.

Даварий заёрзал и сообщил, что все до номер восемнадцатый - заняты. Страна большая, и международная жизнь напряжена, ну что ты как неродная, считай, что повезло тебе, не всякому вообще выпадает.

– Выпадает что, с дубль восемнадцать перемигнуться за чайком?

– Ольга Сергеевна, – сказал Владимир Владимирович, вы меня за кого-то не того принимаете. Я, собственно, только после четырнадцати стану собою, а пока я Кучма …мммм – Игорь Витольдович. А вы что подумали, что я Пуфин Иван Васильевич, да?

А Даварий фыркнул пренебрежительно, глотнул друилок и – спылесосил! И Кумчу Игоря Витольдовича, и Пуфина Ивана Васильевича – претворил их, как мой светлой памяти диван. Так что друилока на на неделю теперь точно хватит…

Я его спросила – зачем? Зачем ты посиделки на моей кухне устраиваешь, а потом – друилок из них гонишь? Люди ж всё-таки.

– Зы – поперхнулся Даварий, плеснув друилока мне в чаёк. Где ты людей видишь?

– Видела! Вот тут – оба двое сидели! Только что!

Бухенфорд сказал долгую фразу на непереводимом языке, смысл сведя к одному понятному слову: «холоймис». И, свернув из салфетки беленький гробик, упокоил его в мусорном ведре.

– Даварий Бухенфорд, – спросила я строго, – кто во гробе?

Даварий кряхтя полез в мусорное ведро и вдумчиво развернул гробик. Рядком-ладком лежали два президента – ну ты чё, сказал Бухенфорд, президентов не видела? Маленькие, чистенькие, как микробы. Микроба тварь нежная, в грязи жить не будет – и запихнул, скомкав, салфетку опять в мусорное ведро. Я, чтобы он не передумал, тут же вынесла ведро и высыпала в «альтфатер». Так эта грустная история и завершилась – сначала он их перегнал на друилок, потом во гроб положил. Потом в мусорное ведро, потом в «альтфатер», потом я включила телевизор, и мы увидели, как два президента в нормальную величину и здравии отличном договаривались о двойном гражданстве граждан своих. И очень мне захотелось, чтобы у них получилось. Но это гад, Бухенфорд, всё испортил. Он спылесосил их прямо с экрана. Он их вновь претворил в друилок. И мы впали с Даварием в дурную бесконечность – не просыхали сутки, пока на друилок не пошли и Дума, и Верховна Рада, и тётя Муся консьержка из нашего дома, и Ванечка с хитрой рыжей мордой, и Иванушко Чубайчис, шипящий на нас по вечерам (за то, что неправильно смысл власти государственной понимаем), как сухая электрическая кошка, сбрызнутая последними каплями друилока.

1 января последнего года.

Даварий определил это утро – как первое утро последнего года.

Я расстроилась и закрыла день – как несбывшийся. Через пять минут Даварий Бухенфорд исчез из моей жизни навсегда.

Я поискала друилок… но друилок испарился.

И я поняла, что новый, 2004 год не задался. Год и вправду оказался високосным.