ЕФИМ ЯРОШЕВСКИЙ

ИЗ КНИГИ «ХОЛОДНЫЙ ВЕТЕР ЮГА»

РАЗГОРОРЧИКИ С НЕБОЖИТЕЛЕМ,
или Прощание с текстом

                                           И.Б.

Я тебе подражаю только сегодня.
На тебе, должно быть, печать Господня.
Всем известно: Муза – большая сводня.

Невозможно дважды – и в ту же реку.
Эта жизнь превращает меня в калеку, –
помогите увечному человеку!

Там, где каждый твой сокамерник – смертник,
где закат над Нарвской заставой меркнет,
там тамбовский волк тебе не соперник,
лишь балтийский ветер тебе напарник,
только звёзды одни и ты – Коперник.

Там того и жди, что ворона каркнет
да товарищ в сердцах за решётку харкнет.
Там свободой уже давно не пахнет.

А когда в небесах разверзнутся хляби,
скажет дядя Исак (он мудрец и рабби):
«Время близко, поздно кричать о драме.
Ибо самое время вспомнить о маме.
Ибо самое время кричать о потопе.
Жаль, что нет кипы в твоём гардеробе:
ты надел бы – и жил бы себе в Европе…»
Там сосед твой с утра не вяжет лыка,
в двух шагах от Петра не услышишь крика,
там с утра в стране назревает драка,
там опасно жить и любить вне брака
(вижу слабый свет в глубине барака).

[…]

Так и будешь писать, как в отчизне плохо:
дескать, нет там выдоха, нет и вдоха,
и стоят дома со времён Гороха,
на дворе зима – такова эпоха.

***

это тайна моего говорения
это заговор твоего молчания
тихо входит в стихотворение
небывалый опыт мычания

в этом смысл моего влечения
языка моего одичание
звук таинственного речения
и неведомых слов звучание

если строчка полна значения
значит слов золотое свечение
чьё-то высшее поручение

в небесах идёт совещание
о путях земного вещания
о новейших путях изучения
поэтического излучения

значит, тайна стихосложения
неземного происхождения

СТАНСЫ ВРЕМЕЧКА

Там где в рощах танцует виагра,
где от крови намокли штаны, –
улетает правительство в Гагры,
разрывается сердце страны

где шумит подо мною Арагва,
там в далёкой отчизне видны
у Тургенева злая подагра
и у Чехова комплекс вины.

Где убогая армия турка –
(злые сабли криви не криви) –
обнажаются дети Панурга,
осыпается Спас-на-Крови.

Но поднимется ссученный урка –
и на свежих наколках видны
вислоухая армия турка
и рука долгорукой Москвы.

Значит, снова в объятьях придурка
мы окажемся в пятнах вины…
О, туманные сны Петербурга
на обломках берлинской стены!

Где остатки гнилого окурка
там сквозь пламя пожаров видны
воспалённые сны демиурга
и лампасы великой страны.

***

… Но синий декабрьский денёк,
но нежность оттуда,
где горем залитый белок
горяч, как Иуда.

Покуда чеканят гроши
над гробом событий,
играют в лапту латыши
в предгорье наитий.

Пока голубеет река
в тазу, как в лазури,
играет поллитрой рука
в предчувствии бури.

ЛЕТО 1952 ГОДА

Авианосец «Миссури», корейская длится война.
Шоколадные пляжи в песках синим спиртом облитого лета.
Обливаются потом купальщицы спелого цвета,
Обнажаются мальчики цвета цветущего льна.

Ледяные фужеры небес, мутно-алого моря дурная волна,
Профиль греческой девы сквозь горячую прорезь
ночного прицела отмечен,
где промеж городов разлеглись раскорячась
Харибда и Сцилла, Бригелла и Стелла,
где дантова печень, -
молодая Брунгильда дымится на солнце, черна и вольна.

ПЕРЕХОД

Через четыре границы,
через кордоны морей
я пробираюсь к столице,
маленький тихий еврей.

Я оккупировал гетто,
проволоку приволок,
выстудил в сумерках лето
и побелил потолок.

Тихо в просторной каморке,
свечи спокойно горят.
Чехов, Скиталец и Горький
между собой говорят.

… Осени лёгкое бремя,
вечер в закатной пыли.
Медленно движется время,
вечность мерцает вдали.

ПОЭТ И ДОЖДЬ

Свидетель певчих птиц обласканный богами
насмешник, и мудрец, и чтец ненужных книг,
он в тайны бытия задумчиво проник,
он химик, он поэт, он физик, он ботаник,
он скрылся от царей, он убежал от нянек,
весёлый властелин, таинственный изгнанник,
незримых городов окаменевший странник,
обрызганный дождём, он страшен и велик!

Как первый летний дождь, он прошумел над садом,
как Тютчев и как Фет – над пашнями страны.
Там девушки лесов, печальны и стройны,
покорно и светло ложатся с бардом рядом.

Он понял жизни суть, он знал: век Музы краток,
он в пламенном бреду прекрасно занемог.
(Там молния воды течёт между лопаток
и тёплою струёй стекает между ног.
Там шабское вино – и пробка в потолок!)

Великолепный дождь! Он прошумел над прозой,
над прелестью стиха, над пропастью воды, –
и первый летний гром был первою угрозой,
предчувствием венца, предвестником беды.

Когда в ночной тиши блеснёт шальная гривня
(последняя!) – и бард опять уйдёт в запой, –
на улице, где дождь шумит на мостовой,
он до сих пор стоит, глотая слёзы ливня,
и смотрит в ту страну,
где воля и покой.