И.А. БУНИН

ИЗ «ВЕЛИКОГО ДУРМАНА»
фрагмент № 2: восстановленный текст

Публикация А.В. Бакунцева

Лекция «Великий дурман» была прочитана И.А. Буниным дважды – 8 (21) сентября и 20 сентября (3 октября) 1919 г., в Большой химической аудитории Новороссийского университета (на ул. Херсонской, 27) в Одессе. Оба раза аудитория была переполнена. «Великий дурман» произвёл на слушателей ошеломительное впечатление.

По свидетельству В.Н. Муромцевой-Буниной, во время первого чтения писатель «так увлёкся, что забыл сделать перерыв, и так овладел вниманием публики, что 3 часа его слушали, и ни один слушатель не покинул зала. <…> Когда он кончил, то все встали и долго, стоя, хлопали ему. Все были очень взволнованы. <…> И многие, многие подходили и говорили какие-то слова…»¹. Особенно восхищался «Великим дурманом» византинист-искусствовед, академик Н.П. Кондаков, с которым спустя некоторое время Бунин начал редактировать газету «Южное слово», основанную в Одессе в августе 1919 г. Добровольческой армией². Своё восхищение бунинской лекцией Кондаков в разговоре с Муромцевой-Буниной выразил весьма экспрессивно: «Ив<ан> Ал<ексеевич> – выше всех писателей, сударыня, это такая смелость, это такая правда! Это замечательно! Это исторический день!»³

На втором чтении, как отметила в своём дневнике Муромцева-Бунина, «публики было ещё больше. Не все желающие попали. Слушали опять очень хорошо. Ян читал лучше, чем в прошлый раз, с большим подъёмом»⁴.

Не исключено, что уже в процессе работы над «Великим дурманом» Бунин намеревался не только публично прочесть, но и опубликовать его. Успех лекции только укрепил писателя в этом намерении, тем более что и общественность была морально готова к появлению печатной версии «Великого дурмана»⁵. Подготовка такой версии – в виде книги или брошюры – была поручена новообразованному одесскому издательству на паях «Русская культура». В анонсах, помещённых издательством в газетах «Южное слово» и «Единая Русь»⁶, бунинский «Великий дурман» стоял на первом месте среди книг, которые «Русская литература» намеревалась выпустить⁷. Однако дальше заявлений дело не пошло: по неизвестной причине «Великий дурман» так и не был издан⁸.

И всё же в печати бунинская лекция в конце концов появилась – правда, не целиком, а в виде небольшого цикла из четырёх статей – или, как тогда говорили, «фельетонов», – под общим заглавием «Из “Великого дурмана”». Эти «фельетоны», опубликованные в ноябре 1919 – январе 1920 гг. в газетах «Южное слово» и «Родное слово»⁹, на сегодня являются единственными авторизованными источниками текста бунинской лекции, рукопись которой бесследно исчезла¹⁰.

После 1920 г. фрагменты «Из “Великого дурмана”» не раз – как правило, по отдельности – перепечатывались в разных эмигрантских и отечественных (преимущественно постсоветских) периодических и книжных изданиях¹¹. Однако, как оказалось, в этих републикациях содержится целый ряд искажений – главным образом технического характера, вызванных ошибками наборщиков, переписчиков или публикаторов.

Больше всего в этом смысле пострадал второй по порядку обнародования отрывок (или «фельетон»), напечатанный в № 82 «Южного слова» за 24 ноября (7 декабря) 1919 г. и начинающийся словами «Случилось то, чему нет имени на человеческом языке…». Уже при первой републикации этого фрагмента в 1920 г. в нью-йоркском сборнике «Скорбь земли родной» (вариант заглавия – «Скорбь земли русской») в его втором абзаце – видимо, по ошибке наборщика, – были выпущены: в одном месте – целая строка, в другом – ещё четыре слова (пропуски выделены полужирным шрифтом):

«Первого мая текущего года, в Москве, в так называемой “советской” России, достигшей к этому времени зенита своей славы, вышла книга, эту славу как бы венчающая, – первый номер “Коммунистического интернационала”. На обложке красуется, конечно, обычный лубок – самым площадным образом наляпанный земной шар, весь опутанный железными цепями, и фигура яростно замахнувшегося на эти цепи молотом рабочего, конечно, голого, конечно, только в кожаном переднике, конечно, с геркулесовскими мускулами, – а в тексте можно прочесть, между прочим, во-первых, потрясающее по своему бесстыдству заявление Горького “пролетариату всего мира”, что Россия “творит ныне великое, планетарное дело”, а во-вторых, такие душу раздирающие своей грубостью строки<…>»¹².

Далее – опять же, по оплошности наборщика – в тексте републикации 1920 г. были переставлены местами строки из цитируемого Буниным стихотворения А. Мариенгофа «Днесь» (1918):

Из опрокинутой лоханки, –
Как вода в бане,
Кровь, кровь хлещет¹³, –

тогда как в первоисточнике значится:

Кровь, кровь хлещет,
Как вода в бане
Из опрокинутой лоханки¹⁴.

Видно, что Бунин изначально цитировал стихи Мариенгофа неточно¹⁵, и всё же его авторский «вариант» цитаты гораздо ближе к оригиналу, чем «вариант» в републикации 1920 г., которая стала основой для других, более поздних перепечаток.

В републикациях отрывков «Из “Великого дурмана”» есть и другие, менее значительные ошибки: кое-где неправильно расставлены знаки препинания, неверно написаны некоторые слова и т.п. Ясно, что оставлять эти тексты в их нынешнем состоянии нельзя, требуется серьёзная текстологическая работа, результатом которой должна стать новая републикация цикла «Из “Великого дурмана”», причём в том виде, в каком он был обнародован при жизни автора (разумеется, с учётом современных норм орфографии).

Вниманию читателей рубрики «Окоём» мы предлагаем второй, наиболее пострадавший от искажений фрагмент «Из “Великого дурмана”» – в первоначальной, авторской редакции. Все текстовые искажения и пропуски в публикации устранены по умолчанию. Орфография изменена в соответствии с современными правилами русского правописания.

Автор публикации выражает признательность сотрудникам Одесской государственной научной библиотеки им. М. Горького за любезно предоставленную ему возможность работать с фондами Отдела рукописей и редких изданий.
_____

¹ Устами Буниных: Дневники И.А. и В.Н. Буниных и другие архивные материалы / Сост. М. Грин; предисл. Ю. Мальцева. М., 2005. Т. 1. С. 258-259.
² После того, как в результате раскола внутри редакции «Южного слова» в октябре 1919 г. из газеты ушла часть её сотрудников во главе с академиком Д.Н. Овсянико-Куликовским, формально новым главным редактором был назначен некто Н.К. Клименко (литературный псевдоним Иретов). Но фактически изданием руководили Бунин и Кондаков. «Ян согласился взять на себя редакторство только потому, – писала в своём дневнике 8 (21) октября Муромцева-Бунина, – что если бы он отказался, газета стала бы влачить жалкое существование, попала бы она в руки правых или же была бы под ферулой Клименко. За Яном вошел Кондаков, согласились участвовать Кипен, Шмелёв, Тренёв, Ценский, остался Фёдоров…» (Устами Буниных. С. 261). С № 36 за 3 (16) октября 1919 г. «Южное слово» стало выходить с крупным подзаголовком: «При ближайшем участии академика И.А. Бунина и академика Н.П. Кондакова». Газета «Одесские новости» усмотрела в этом повод для зубоскальства и в одном из своих номеров в рубрике «Газетный день», которую вёл острослов-полемист П.С. Юшкевич, напечатала очень едкую реплику под названием «Академическая газета»: «Выходящее при ближайшем участии двух академиков “Южн<ое> слово” приобрело такой академический и учёный характер, что к статьям его просто боязно подходить на близкое расстояние: не статьи, а какое-то сонное наваждение. И темы все животрепещущие: “Политика и культура”, “Русская осень и крымская таможенная политика” и т.д. Чтоб ослабить крепость академического духа, газету разбавляют иногда водой лёгкого фельетона или беллетристики. Но это мало помогает делу. Газета скучна, ах, как скучна!» (Одесские новости. 1919. 18 окт. (1 нояб.). № 11032. С. 2).
³ Устами Буниных. С. 259.
⁴ Там же.
⁵ Уже через четыре дня после первого чтения лекции одесский критик Б.С. Вальбе писал в «Одесском листке»: «Когда эта лекция будет напечатана, она вызовет большое “столкновение” мнений, как пресловутые “Вехи” и др. прокурорские книги» (Одесский листок. 1919. 12 (25) сент. № 115. С. 4).
⁶ См.: Южное слово. 1919. 27 сент. (10 окт.). № 31 С. 1; 28 сент. (11 окт.). № 32. С. 1; 3 (16) окт. № 36. С. 1; 4 (17) окт. № 37. С. 1; Единая Русь. 1919. 24 сент. (6 окт.). № 35. С. 1.
⁷ Наряду с «Великим дурманом» готовились к изданию ещё две книги писателя – два сборника: один прозаический (под заглавием «Двадцать рассказов»), другой стихотворный («Великая Русь»). Однако их постигла та же участь.
⁸ Единственная гипотеза по поводу причин этого высказана в «Комментариях» к сборнику бунинской публицистики 1918–1953 гг.: «Вероятно, издание не осуществилось, так как вскоре Одесса была занята красными» (Морозов С.Н., Николаева Д.Д., Трубилова Е.М. Комментарии // Бунин И.А. Публицистика 1918–1953 годов / Под общ. ред. О.Н. Михайлова. М., 2000. С. 484). Однако нам эта гипотеза представляется не очень правдоподобной. До окончательного захвата Одессы большевиками в начале февраля 1920 г. у издательства было целых три месяца на то, чтобы выпустить «Великий дурман», тем более что его объём, как полагает одесский историк-краевед Г.Д. Зленко, не превышал двух листов (см.: Из творчества И.А. Бунина эпохи гражданской войны / Вступ. ст. и публ. Г.Д. Зленко // Филологические записки (Воронеж). 1995. Вып. 4. С. 24). В любом случае данный вопрос остаётся открытым.
⁹ См.: Бунин Ив. Из «Великого дурмана» // Южное слово. 1919. 17 (30) нояб. № 76. С. 2; 24 нояб. (7 дек.). № 82. С. 2; 30 нояб. (13 дек.). № 88. С. 2-3; Родное слово. 1920. 17 (30) янв. № 5. С. 2. Газета «Родное слово» стала издаваться сразу после прекращения «Южного слова» в январе 1920 г. В том и другом издании Бунин формально редактировал литературный отдел.
¹⁰ По крайней мере, среди автографов писателя, находящихся как в отечественных, так и в зарубежных архивохранилищах, включая Русский архив Лидсского университета, этой рукописи нет (см.: Морозов С.Н., Николаева Д.Д., Трубилова Е.М. Указ. соч. С. 484).
¹¹ См.: Скорбь земли родной: Сборник статей 1919 г. Нью-Йорк, 1920. С. 44–50; Бунин И.А. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи / Сост. А.К. Бабореко. М., 1990; Бунин И.А. Великий дурман: Из лекции, прочитанной в 1919 г. в Одессе // Лит. газ. 1991. 18 сент. С. 9; Бунин в «Южном слове» / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. Б. Липина // Звезда. 1993. № 9. С. 131–136; Из творчества И.А. Бунина эпохи гражданской войны / Вступ. ст. и публ. Г.Д. Зленко // Филологические записки (Воронеж). 1995. Вып. 4. С. 22–33; Бунин И.А. Великий дурман. С. 33–38; Бунин И.А. Публицистика 1918–1953 годов / Под общ. Ред. О.Н. Михайлова. М., 2000. С. 45–63; Бунин И.А. Собр. соч.: в 8 т. / Сост. А.К. Бабореко. М., 2000. С. 358–363.
¹² Бунин И.А. Публицистика 1918-1953 годов. С. 50. Пропущенные места восстановлены по: Бунин Ив. Из «Великого дурмана» // Южное слово. 1919. 24 нояб. (7 дек.). № 82. С. 2.
¹³ Бунин И.А. Публицистика 1918-1953 годов. С. 51.
¹⁴ Бунин Ив. Из «Великого дурмана» // Южное слово. 1919. 24 нояб. (7 дек.). № 82. С. 2.
¹⁵ У Мариенгофа эти строки выглядят так: «Кровь, кровь, кровь в миру хлещет, // Как вода в бане // Из перевёрнутой разом лоханки, // Как из опрокинутой виночерпием // На пиру вина // Бочки» (цит. по: Морозов С.Н., Николаева Д.Д., Трубилова Е.М. Комментарии // Бунин И.А. Публицистика 1918–1953 годов. С. 485).

_____

ИВАН БУНИН

ИЗ «ВЕЛИКОГО ДУРМАНА»

…Случилось то, чему нет имени на человеческом языке, но что должно было случиться, повторилось уже не раз бывалое, только в небывалых ещё размерах.

Первого мая текущего года, в Москве, в так называемой «советской» России, достигшей к этому времени зенита своей славы, вышла книга, эту славу как бы венчающая, – первый номер «Коммунистического интернационала». На обложке красуется, конечно, обычный лубок – самым площадным образом наляпанный земной шар, весь опутанный железными цепями, и фигура яростно замахнувшегося на эти цепи молотом рабочего, конечно, голого, конечно, только в кожаном переднике, конечно, с геркулесовскими мускулами, – а в тексте можно прочесть, между прочим, во-первых, потрясающее по своему бесстыдству заявление Горького «пролетариату всего мира», что Россия «творит ныне великое, планетарное дело», а во-вторых, такие душу раздирающие своей грубостью строки:

– «Цари и попы, старые владыки Кремля, никогда, надо полагать, не предчувствовали, что в его седых стенах соберутся представители самой революционной части современного человечества. И, однако, это случилось, крот истории недурно рыл под Кремлёвской стеной».

Строки эти принадлежат одному из главнейших представителей «рабоче-крестьянской власти», царствующей в Кремле, – о, Бог мой, эта власть – какая это стократная нелепость, какой архи-издевательский хохот над одурманенной, чёрту душу продавшей Россией! – строки эти принадлежат Троцкому и звучат, как видите, очень уверенно. Однако только в одном прав Троцкий: подлый зверь, слепой, но хитрый и когтистый крот в самом деле недурно рылся под Кремль, благо почва под ним ещё рыхлая, – в остальном Троцкий ошибается. Старые владыки Кремля, его законные хозяева, его кровные отцы и дети, строители и держатели русской земли, в гробах перевернулись бы, если бы слышали Троцкого и знали, что сделали над русской землёй его сообщники; несказанна была бы их боль при виде того, что совершается в стенах и за стенами Кремля, где по развесёлому восклицанию одного нынешнего московского поэта, –

Кровь, кровь хлещет,
Как вода в бане
Из опрокинутой лоханки, –

невыразимый ужас охватил бы этих царей и «попов» при виде того гигантского кровавого балагана, в который превращена Россия, но думаю всё-таки, что предчувствовать всяческие новые беды и позорища, которые ещё много раз могут поразить их несчастную родину, они не только могли, но и должны были. Они знали и помнили о страшных и многократно повторявшихся на Руси днях всяческих смут, усобиц, «свар», «нелепиц», когда, по слову летописца, – как будто о наших днях говорящего, – когда «земля сеялась и росла усобицами», когда «редко звучал голос земледельца, но часто каркали вороны, деля меж собою трупы, ибо сказал брат брату: это моё, а это моё же, а поганые со всех сторон приходили на них с победами, и стонал тугою Киев, а Чернигов напастями…» Цари и «попы» многое могли предчувствовать, зная и помня летописи русской земли, зная переменчивое сердце и шаткий разум своего народа, его и слезливость и «свирепство», его необозримые степи, непроходимые леса, непролазные болота, его исторические судьбы, его соседей, «жадных, лукавых, немилостивых», и его «младость» перед ними, его всяческую глушь и дичь и его роковую особенность: кругами совершать своё движение вперёд, – знали, словом, всё то, от напасти чего всё-таки спасали его «цари и попы», подвижники и святители московские, радонежские, саровские, соловецкие, – всё то, что заставило Грозного воскликнуть: «аз есмь зверь, но над зверьми и царствую!» – всё то, что ещё слишком мало изменилось до наших дней, да и не могло измениться по щучьему велению при всех этих степях, лесах, топях и за такой короткий срок, который насчитывается настоящей русской государственности.

«Цари и попы»! Вот мы так действительно не предчувствовали долженствующего случиться. А случился, опять случился именно тот Пушкинский бунт, «жестокий и бессмысленный», о котором только теперь вспомнили, повторилось уже бывалое, хотя многие и до сих пор ещё не понимают этого, сбитые с толку новым и вульгарно-нелепым словом «большевизм», мыслят совершившееся как что-то ещё невиданное, в прошлом имеющее только подобие, чувствуют его как нечто такое, что связано с изменяющейся будто бы мировой психикой, с движениями того самого европейского пролетариата, который несёт будто бы в мир новую прекрасную религию величайшей гуманности и в то же самое время требует «невмешательства» в непрерывное и гнуснейшее злодеяние, которое творится среди бела дня, в двадцатом веке, в христианской Европе.

История повторяется, но нигде, кажется, не повторяется она так, как у нас, и не Бог весть сколько оснований давала её азбука для розовых надежд. Но мы эту азбуку сознательно и бессознательно запамятовали.

Один орловский мужик сказал мне два года тому назад удивительные слова:

– Мы, батюшка, не можем себе волю давать. Взять хоть меня такого-то. Ты не смотри, что я такой смирный. Я хорош, добер, пока мне воли не дано. А то я первым разбойником, первым грабителем, первым вором, первым пьяницей окажусь…

Что это, как не первая страница нашей истории? «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… растащите нас, а то мы перегрызём друг другу горло… усмирите нас, – мы слишком жестоки при всём нашем прекраснодушии и малодушии… введите нас в оглобли сохи и принудьте нас пролагать борозды, ибо иначе наша богатейшая в мире земля зарастёт чертополохом, ибо мы зоологически ленивы при всей нашей зоологической трудоспособности… словом, придите и володейте нами: в нас всё зыбкость, всё чересполосица… мы и жадны – и нерадивы, способны и на прекрасное, на высокое – и на самое подлое, низменное, обладаем и дьявольской недоверчивостью – и можем быть опутаны нелепейшей, грубейшей ложью, заведены в какую угодно трясину с невероятной легкостью…». Вот наше начало, а дальше что? А дальше Васька Буслаев, горько на старости лет кающийся, что уж слишком было много смолоду «бито и граблено»… А дальше «великие российские революции»: удельные вековые смуты, московские вековые смуты, лже-вожди, лже-цари из последних ярыг и бродяг, перед которыми при исступлённых криках радости и колокольных звонах окарачь ползали и над растерзанными трупами которых так исступлённо и гадко измывались потом… Дальше – несметные украинские побоища и зверства, кровавый хам Разин, которого буквально боготворили целые поколения русской интеллигенции, страстно жаждавшей его второго пришествия, той заветной поры, «как проснётся народ…». Дальше, говорю, всё то же: шатание умов и сердец из стороны в сторону, саморазорение, самоистребление, разбои, пожарища, разливанное море разбитых кабаков, в зельи которых ошалевшие люди буквально тонули порой, «захлёбывались до смерти», а наутро – тяжкое похмелье и приступы лютой чувствительности, слёзы покаяния перед святынями, вчера поруганными, «поклоны» перед Красным Крыльцом отрубленными головами лже-царей и лже-атаманов, – помни, помни это, «самая революционная часть человечества», засевшая в Кремль!

Вот невольно, только что пережив и ещё не изжив всё то, что творилось вчера и творится ещё и нынче на Украине, в колыбели славянской души, невольно вспоминаешь Хмельницкого и его сподвижников: что это было? А вот прочтите по складам: «Холопы собирались в шайки, дотла разрушали гнёзда и богатых и бедных, уничтожали целые селения, грабили, жгли, резали, надругались над убитыми и посаженными на кол, сдирали с живых кожу, распиливали их пополам, жарили на углях, обливали кипятком, самое же ужасное остервенение выказывали к иудеям: на свитках торы плясали и пили водку, вырывали у младенцев внутренности и, показывая кишки родителям, с хохотом спрашивали: “Жид, это трефное?” – Вот что было. Мы же сваливали все погромы только на царя, да на его «сатрапов и приспешников». А сам Хмельницкий? «Он то постился и молился, то без просыпу пил, то рыдал на коленях перед образом, то пел думы собственного сочинения, то был очень слезлив, покорен, то вдруг делался дик и надменен…» А сколько раз менял он свои «ориентации», сколько раз нарушал клятвы и целования креста, с кем только не соединялся!

Вот Емелька и Стенька, мятежи которых, слава Богу, уже начали ставить в параллель с тем, что совершается, все ещё не осмеливаясь, однако, делать из этого должных выводов. Снова разверните и прочтите читанное в своё время, может быть, невнимательно: «Стенькин мятеж охватил всю Россию… поднялось всё язычество», – да, да, пусть не бахвалятся Троцкие и Горькие своей «красной» Башкирией, это «планетарное дело» уже было, было и до «третьего интернационала»! – «поднялись зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые резались и бунтовали, сами не зная, за что бунтуют они… По всему московскому государству, вплоть до Белого моря, шли “прелестные” письма Стеньки, в которых он заявлял, что “идёт истреблять бояр, дворян и приказных, всякое чиноначалие и власть, учинить полное равенство”… Все взятые Стенькой города обращались в “казачество”, все имущество этих городов “дуванилось” между казаками Стеньки, а сам Стенька каждый день был пьян и обрекал на смерть всякого, кто имел несчастие не угодить “народу”: “тех резали, тех топили, иным рубили руки и ноги, пуская потом ползти и истекать кровью, неистовствовали над девственницами, ели, подражая Стеньке, мясо в постные дни и силою принуждали к тому всех прочих…” А сам Стенька “был человек своенравный и непостоянный, то мрачный и суровый, то бешеный, некогда ходивший пешком на богомолье в далёкий Соловецкий монастырь, а потом отвергший посты, таинства, осквернявший церкви, убивавший собственноручно священников… Жестокий и кровожадный, он возненавидел законы, общество, религию, – всё, что стесняет личное побуждение… сострадание, честь, великодушие были незнакомы ему, местью и завистью было проникнуто всё существо его…” А всё “воинство” Стеньки состояло из беглых, воров, лентяев, – всей той голытьбы, которая называла себя казачеством, хотя природные казаки Дона не терпели их, называли их “казаками воровскими”. И всей этой сволочи и черни, которую уловлял Стенька в свои сети посулами, он обещал во всём полнейшую волю и полное с собой равенство, а на деле забрал её всю в полную кабалу, в полное рабство: малейшее ослушание наказывал смертью истязательной, всех величал братьями, а все падали ниц перед ним…» Бог мой, какое разительное сходство с теперешним разбоем, чинимым во имя будто бы «третьего интернационала», хотя, конечно, Стенькина власть была всё-таки в тысячу раз естественнее нынешней «рабоче-крестьянской власти», самой противоестественной и самой нелепой «нелепицы» русской истории, хотя, конечно, «правительство» Стеньки, – все эти Васька Ус, Федька Шолудяк, Алешка Каторжный, – было всё-таки во сто раз лучше нынешнего «рабоче-крестьянского правительства», засевшего в Кремль и в отель «Метрополь»!

Южное слово. 1919. 24 нояб. (7 дек.). № 82. С. 2.