Мы приводим и очерк Ивана Бунина, написанный за восемь месяцев до «Великого дурмана» – «Не могу говорить», опубликованный 2 апреля в газете «Наше слово». Через два дня Одессу заняли регулярные войска Красной армии.

ИВАН БУНИН

НЕ МОГУ ГОВОРИТЬ
очерк

(«Наше слово», № 1, 2 апреля (20 марта) 1919 г.)

Нет слов, нет сил говорить.

Из великого старческого сердца, переполненного слезами перед жестокой необходимостью человеческого общежития, вырвался когда-то страстный крик, отозвавшийся в тысячах человеческих сердец:

«Не могу молчать».

Да почиет Оно в мире, рождённое старой Россией и не ведающее, что те, кого прочат в строители России новой, с хохотом, щёлкая подсолнухами, гадят на его священную могилу! Да почиет, избавленное Богом от ужаса и ветхозаветной мерзости наших дней, когда, мнится, окаменели бы уста самого Исайи, самого Иова!

Теперь из этого сердца мог бы вырваться только стон:

– Не могу говорить!

Ибо воистину возвратился мир на стези древние, какими бы новыми именами не называли их, сколько бы ни бредило о них современное умопомрачение, как о новой эре в истории человечества, – возвратился почти на три тысячи лет назад, когда йота на йоту было так – точно о нашем сегодняшнем дне:

Возьмёт Господь у вас
Всю вашу мощь, – отнимет трость и посох,
Питьё и хлеб, пророка и судью,
Вельможу и советника, вождя
И воина, провидцев и мудрейших,
И брат зарежет брата, и народы
Восстанут друг на друга, дабы каждый
Был угнетаем ближним, и падёт
Сион во прах, зане язык его
И всякое деянье – срам и мерзость
Пред Господом, и выраженье лиц
Свидетельствует против них, и смело,
Как некогда в Содоме, славят люди
Позор и грех.

Ибо воистину страшная повесть Иова стала нашей повестью.

«Был некогда человек, сильный, богатый, счастливый, богобоязненный. Но истребил Сатана, с изволения Господня, всё его имущество и поразил его проказою от подошвы до темени. И взял человек черепицу, чтобы скоблить себя ею, и сел в пепел вне селения. И открыл уста свои, и проклял день свой: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано – зачался человек. Скажу Богу: «За что ты со мной борешься? За что гонишься, как лев, и нападаешь на меня и чудным являешься во сне? Но не ответит мне Бог!»

– Да, так. Если продлится мой срок, может быть, душа моя, перегорев в этом злом огне, вновь взглянет с высоты на всё то земное, низкое и подлое, грязное и кровавое, чем так больно живу я теперь. Но пока я живу им, как страстно хочется порою проклясть день рождения своего.

Да – «вне селения», вне человеческого существования, на пепле пожарища, на гноище предградия, за пределом всего, чем дышал когда-то за стенами разрушенного и опоганенного Сиона… Какими словами и к кому взывать с этого гноища? К Небу, к Вечному? «Но не ответит мне Бог!» – К человеку, к ближнему? Но уж если что гибнет, исчезает с лица земли в наши дни, так это, прежде всего, вера в этого ближнего.

– Взывай к светлому будущему, – говорят своим пошлым и высокопарным языком те, у кого никогда нет настоящего, прошлое всегда «проклятое», а будущее – всегда «светлое».

Знаю, знаю: их легион теперь, устроителей Эдема на Земле,тунеядных и ледяных по отношению к живому человеку души, пламенно защищающих всех трудящихся и обременённых, бешено клянущих войны между народами и ещё бешенее призывающих к войнам между племенами и классами, вопиящих о лучезарной заре мира, когда этот мир так же далёк от свободы, братства и равенства, как Христос от гориллы. И они говорят давно готовое, привычное своим блудливым языком:

– Ты из-за деревьев не видишь леса. Будь жертвой за своего будущего потомка, верь в Сион грядущий.

Но зачем мне видеть лес, если я вижу на каждом суку этого леса удавленника. Кто уверит меня теперь, что этот будущий человечнее и лучше меня настоящего? Вот прошло тысячу, пятьсот лет, и было тысячу «великих революций» – разве не такой же зверь человек без узды, как прежде, разве не так же режет он носы и уши, сажает на кол, надругается над убиенными и замученными. Вот почти весь европейский мир вольно и невольно распалён этими новыми апостолами к лютой ненависти, к самым грубым вожделениям – ибо ведь дело-то идёт, в сущности, о самом грубом, самом материальном, не взирая на самые возвышенные лозунги! – и растёт человеческое племя среди хамства и варварства, голода и холода, мора и запустения, – кого, кроме кретина, выродка, может произвести на свет этот страшный или несчастный самец? А грядущий Сион? Бог мой, разве, повторяю, не к ветхозаветным дням возвратились мы, когда гибли величайшие царства земли, поражая народы мистическим ужасом, неотвратимостью рока, ненасытностью Иеговы? «И зарастали дворцы их колючими растениями, крапивою и репейником – твердыни их; и были они жилищем шакалов, пристанищем страусов; и звери пустыни встречались в них с дикими кошками, и демоны перекликались друг с другом…»

И наш Сион – что будет с ним? Может быть, уже навеки пал он, чтобы уже никогда не восстать из праха и унижения? «И пастухи со стадами приступят к нему, раскинут шатры вокруг него…». Где Китай, Византия, Рим, Турция, Персия?

Да, так. То, что творится в Европе и особенно в России, самой Россией и над нею, так чудовищно, так преступно, так гнусно и нагло, что слово совершенно бессильно выразить даже тысячную долю того, что оно должно было бы выразить.

Это очень страшная потребность – крикнуть о невозможности молчать. Но во сто крат страшнее такое состояние, когда чувствуешь, что по-настоящему можно сказать только одно: «Не могу говорить!» – можешь только закрыть лицо, дабы не видели очи, и заткнуть уши, чтобы не слышали они.

… И всё же – как молчать! Жить всё равно надо, в подлинный камень всё равно не превратишься.

Всё же надо говорить – хоть через силу, хоть сквозь стиснутые от боли, отчаяния и негодования зубы, хоть что-нибудь, хотя бы вот об этой невозможности говорить, – если не об общем, не о мировом, то хоть о частном, о нашем, о России, о Москве, где бражничают Емельки и Гришки за своей кровавой пьяной трапезой.

Говорить для чужеземцев, слишком ещё мало знающих нас и волею судьбы призванных решать наши судьбы, – чтобы слышали они и мой голос, то, что я говорю, – я, Божией милостью не последний сын своей родины.

Говорить для будущего историка, чтобы смутить его и заставить нахмуриться, стать строже к своему труду, когда дойдут до него наши загробные голоса – славословия этим дням и моё проклятие им до скончания и по скончании их, равно как и тем, кто творит и кто приуготовлял эти дни, а теперь тоже клянёт, забывая, что «не властен ударяющий в барабан удержать грохот барабана».

Говорить для тех – да сохранит Господь их драгоценную жизнь! – что доброю волею идут умирать за нашу Москву, за нашу Россию.