АЛЕКСАНДР ЩЕДРИНСКИЙ

МОЁ ИМЯ, КАК ПЕРВОЕ СЛОВО

***

бюргер так хочет жевать свой бургер.
бюргеру – нет – не нужна война.
в каждом возвышенном демиурге
тайно мерещится сатана.

в Шиве танцующем и в Распятом
видится многоэтажность зла.
словно от дымчатых опиатов,
шпиль увивает мурло козла.

бюргер не хочет об этом слышать.
нужен ремонт и седьмой кредит.
войны пусть будут для нуворишей,
а человек пусть один сидит.

деток воспитывает и яйца
жарит, и фрау целует нос.
ну а на пасху приносит зайца,
пойманного под грядой берёз.

бюргеру ямы не рыть лопатой.
бюргеру – тихий и сытый быт.
а по болотам идут солдаты –
каждый с нагрудной доской: «убит».

***

– ну вот и всё. и инцидент исперчен,
как говорится вашим визави.
в любви вина, отечества и женщин,
пожалуй, очень мало от любви.
и назарет горит седой бумагой,
садясь на окровавленный венец.
я – часть той силы, что, желая блага,
творит и вправду благо, наконец.

– ты кто?
– я – пётр! павел! я – иуда!
я – тот, кого признаешь ты в других.
кто повсеместно обещает чудо,
но создает одну лишь гору книг.
а в книгах ль чудо, назарянин? в них ли?
сойди с креста! ты – царь. они – толпа!
гляди. шаги конвойного утихли.
сними со лба своё клеймо раба.

– остановись, мгновенье! ты прекрасно!
– ну и дурак. ведь крест уже есть крест.
и содрогнётся за завесой красной
еврейский храм. и тьма падёт окрест.
ты не воскреснешь. ибо воскресенье –
то ж благо, чудо, что придумал я!
– ты кто?
– я сталин, гитлер… я – есенин!
хлопушка площадного бытия.

***

мой гамлет спит, уснув башкой в салате.
ему ли на подмостки выходить?
пусть гул затих, хозяин сел в халате
и закурил, ведь некому налить.

прошедший век. грядущий. между ними –
мы, словно зубы мудрости во рту,
неясно, коим господом хранимы –
тем, что был там; что будет; иль что тут?

не выяснить итоговую драму.
натянута хроническая нить.
господь твердит раздетому адаму,
что он раздет, а значит, будет гнить.

и сколько б ни ушло на свете суши,
сколь ни сменяло б солнце свой ночлег –
нам проклинать всегда милей минувший,
а возводить в фавор грядущий век.

***

истории такой нас учит сам аллах,
что надобно въезжать в столицы на ослах.
что конь – оно не то: брыкалист и суров;
что могут отогнать его со всех дворов.
конь сразу привлечёт у стражи интерес –
мол, кто таков, зачем, какой покинул лес –
и выбросят с коня, копьём дырявя грудь –
зачем оно тебе? с конём не повернуть.
спокойней на осле. вниманье – только смех.
и бдительность храпит, и тешит сразу всех.
осёл – из цирковых, и сам ты – арлекин,
а не какой-то там скайвокер энакин.
и так ты на осле, кряхтя и волочась,
дойдёшь хоть до кремля, хоть в ядерную часть.
войдёшь в любой гарем, в высокий кабинет.
ведь на ослов ни такс, ни прочих писем нет.
бывало, кто коней своих водил в сенат.
а что же быть с ослом? осёл не виноват.
какой уж там сенат. ведь, глядя на ослов,
увидишь тот же ряд: обилие голов –
никто не отличит. лишь галстук нацепи.
пусть кони в мыле, пусть гепарды на цепи.
ослы же – вопреки, в законе, во хмеле –
ни шкуру не сдерёшь, ни вырежешь филе.
протяжное «и-а!» – почти что про страну:
могучий клич за мир, за русскую весну.
ослиная тоска, ослиные рога –
такой же миф, как о кисельных берегах.
ослиная моча – крепчайший этанол,
пусть допинг, за каким кончается футбол.
осёл башкой кивнёт – и вот уже пророк:
один кивок – «нью-йорк», а два – уже «восток».
хорошие ослы в цене за сто друзей,
а что уж о рублях – то списаны в музей.
а главное, что здесь, как можно наблюдать,
нужны одни ослы для права выбирать.

***

войди же в дверь, как нить идёт в ушко.
как метит чемпион не в молоко,
а в яблочко. так ты войди вовнутрь,
пока горчит последствие минут.
войди. руками шею обними,
чтоб ветр влетал протяжно нотой «ми»
и говорил, что ты есть, монамур,
единство всех проклятий и культур.
схвати предмет какой-то со стола,
тем обозначив, что ты здесь была
когда-то раньше, помня до сих пор,
что ты хозяйка этих синих штор.
так, комнаты небрежно обойди:
мол, здесь висел христос (господь, прости),
а здесь обилье книг в углу слыло
намёком, что хозяин – не фуфло.
так, изучи всё то, что раньше вдруг
ты бросила, оставила, мой друг.
и выбирай – то ль плакать, то ль идти
напором, что с тобой нам по пути.
ведь всё равно под этим я сломлюсь:
не выгоню, скажу, что я сдаюсь.
скажу: любовь удушливей, чем ты,
что мою шею держишь у черты.
скажу: «приляг». скажу: «я так устал.
но где же ты была, пока я спал?».
ты скажешь, улыбнувшись: «суть ли в том?
теперь я здесь. и выпорхну с трудом».
«спасибо, что была ты раньше здесь.
спасибо, что теперь ты снова есть».
ни слова больше. с лётом мотылька
моя безвольно падает рука.
и сверху ты сидишь, смотря на всё.
и начинаешь ход. меня трясёт,
трясёт квартиру и наш тленный мир.
а дом – как будто выворот квартир.
и я кричу – ты прикрываешь рот.
движение ещё – и поворот.
и вот лежим мы, скинув два крыла…
«скажи, родная, – где же ты была?».

***

внутри меня давно гремят снаряды,
прокладывают гусеницы путь.
кричат народы, шествуют парады,
и движется то ль туча, то ли путч.

нутром я чую бритую россию,
что прячет арматуру за спиной.
и сбитый голубь в небе синем-синем –
последний голубь участи иной.
бегут обрезы стройными рядами,
тела ложатся в кожанках своих.
и цепь на шее с жёлтыми зубами –
как перекличка с выстрелом под дых.

я вижу разновекторные флаги,
знамёна, крышевавшие лотки.
обилие нацбанковской бумаги,
что комнатным бухгалтерам с руки.

внутри меня полито «жигулёвским»,
рвёт русский брат зелёное сукно,
и полумесяц над звездой кремлёвской
горит и льётся веною в окно.
я вижу, как съедают утром птицы
остатки пробудившихся солдат.
а тот, кому пора сейчас родиться,
с пелёнок направляется в штрафбат.

а за окном плывёт страна большая:
мороженое, девки, кабаки.
машины и игрушки из китая,
без памяти иваны-дураки.

и как мне примирить мой бой в грудине
и эту идиллическую гнусь?
дай им, господь, не как на украине,
чтоб сохранить языческую русь –
коль в этом суть и больше нет греха в них.
ведь грех в упор не видишь, как страну.
укрой их, боже, царскими мехами,
коль так сподручней им идти ко дну.

***

тихий ветер и тьма за гардиной.
не дожили до тридцать второго.
это ты называешь, марина,
моё имя, как первое слово?
прорезает беззвучие кадра
проносящаяся электричка.
завершённая ночью декада
вспыхнет, словно столетия спичка.
ни надежд, ни гарантий не надо.
время вбито в асфальт, словно просьба,
сквозь который у зимнего сада
прорастают секундные гроздья.
я хватаю их белой рукою,
я спешу, ибо плод быстротечен.
эти гроздья – что гроздья покоя –
кто не мёртв, тот, конечно, не вечен.
золочёной полоскою лета
утро слижет остатки апреля,
где горящий конец сигареты –
это свет в окончанье тоннеля.
тишина. реализма картина.
новостройки – предмет оригами.
это голос звучит твой, марина,
или листья шуршат под ногами?
я стою у окна – тихий ветер,
тьма расстелена. лёгкие в норме.
электричка уходит во свете,
оставляя сквозняк на платформе.

***

           Одесской Годовщине 2 мая

мой город, который я вижу во сне,
всё чаще горчит вавилоном.
и площадь, как море, как сердце в огне,
венчает игру миллиона.

он полисом был, он встречал корабли
в своём златотканом убранстве.
и шли от пределов известной земли
матросы в браваде и пьянстве.

он царское знамя в ладонях держал,
дышал свежим воздухом чести.
и синий прибой безмятежно бежал,
леча городские болезни.

но время вступает в седые права,
коль вечности нам не хватает.
и вниз полетела его голова,
в пыли площадной пролетая.

мой город живёт, застывая в январь.
семь лет – будто смена эонов.
но неизгладима сезонная гарь
и траурный дух вавилона.