ЛЕОНИД ВОЛКОВ

ПЕСНИ ПЬЯНОГО ЛЕСА
На Нидым-реке (из «полевой» жизни геолога)

Жизнь геолога – ветер, вода…
          Автор песни неизвестен

ТАЙКОМ
Её глазами

Над Нидымом – дышащей ещё сном рекой – дымится туман. Тихо.

Но рвётся утра хрупкая паутина – горняки, усевшись в баркас, едва слышно, не проронив и матерка, угрюмо гребут на ту сторону.

На фоне эвенкийского солнца черны их силуэты, движенья размерены. Не слышно ни единого всплеска: ничто не должно спугнуть утро.

Но вот зашуршала галька. Спрыгнув с баркаса, веерами троп рабочие расходятся по карьерам…

Проводив их взглядом, Мила сморщила лоб. Вчера опять не было вертолёта! Ну почему не улетела она неделю назад?! И как вообще она здесь оказалась? Как удалось этому геологу её заманить?

Околдовал! А она поддалась. Но теперь решено: с первым же вертолётом…

Сидя перед палаткой, Мила не сводила глаз с бегущего полотна реки. Теперь, когда она осталась одна, в голову ей пришла шальная мысль: а что если… вскрыть конверт?

То, что письмо, полученное им на днях, – от жены, понятно уж по тому, как Олег его выхватил.

Нехорошо это – тайком. И ладно!

Послание притягивало, как магнит. Зайдя в палатку, Мила достала из вьючника почтовый конверт и, помедлив, вскрыла его. А когда развернула вчетверо сложенный лист, в глаза бросились размашистым подчерком написанные два слова: «ЧТО ТВОРИШЬ?»

И показалось ей – лист бумаги ожил, что в её руках – экран, с коего гневно смотрит на неё разъярённая женщина.

– Опомнись! – бросила она Миле.

И, попятившись, та отпрянула, как от ветра… обмерла, словно её оттолкнули.

Солнце висело над головой. День был погожий. В палатку зашёл Захарыч, шеф партии.

– Летит! Готовься, – только и сказал. После радиосвязи ему пришлось идти через весь лагерь.

– На базе из-за магнитных бурь нас не слышат, о борте передали «блиндом», – добавил, будто оправдываясь. И задёрнул за собой полог.

Послышался отдалённый гул. И, глотая на ходу слёзы, она уже бежала с рюкзаком на стрекот…

*

Олег в это время отмывал кондиционный двуглавый кристалл шпата, чтобы бережно, словно бриллиант, положить его в мох, в глубину ящика из-под аммонита, когда донёсся рокот.

И внутри геолога что-то оборвалось: почуял неладное.

– Улетит! – мелькнуло. Припомнил страдальческий её взгляд утром у переправы. Рванулся.

– Нет, всё не так, Мила, – шептал на бегу. – Подожди. Я всё объясню. Только не улетай, слышишь!

И вот уж нёсся по круче, лавируя и цепляясь за стволы «пьяного леса», будто в прыжке собрался преодолеть разделяющее их пространство.

– Только бы успеть! – повторял.

Но гул нарастал. Лодка его была на середине реки, когда из-за лесистого склона показался рокочущий геликоптер… Стальная птица, взревев, швырнула в лицо ему брызги и взмыла над головой.

С пронзительными воплями мимо пронеслись чайки. «У-ле-те-ла!».

УЛЕТЕЛА!
Глазами геолога

Вот и улетело ещё одно поле моё. А с ними – и чайки-вороны. Лишь Нидым-река чуть свет дымится испариной и лёгкие заморозки инеем подпудривают берега…

А начиналось так по-весеннему!

Май в разгаре. Гостиница «Огни Енисея»… В экспедицию, которую я представлял, требовалось набрать шестьсот сезонных рабочих. При этом хотелось вкусить городской жизни.

Биржа труда: кабинет мой на Мира-40… и – толпы: нескончаемым потоком шли жаждущие заработать… развеяться «на вольных хлебах».

Калейдоскоп лиц, судеб. Иные переступали порог со справкой об освобождении и… мялись, вроде неё.

Она впорхнула из весны – лёгкая… и, на край стула сев, низвергла небо-глаза…

– Кашеварить поедете? – спросил я без обиняков, вертя справку с печатями. На что красавица залилась румянцем и, не проронив ни слова, охлестнула синевой глаз.

«Вот молчунья!» – мелькнуло. И – холостяцкая моя жизнь расцвела фейерверком событий.

Яблони отцветали, когда немногословная леди, с которой я закрутил роман, плеснув напоследок небом глаз, взошла на палубу.

За «бичевозом», поутру взявшим курс в Тунгуссию, плыла, помню, в волнах Енисея фуражка милиционера…

Через неделю судно причалило в среднем течении Угрюм-реки (Нижней Тунгуски), в столице небезразличной мне Эвенкии – Туре. Куда вскоре по воздуху прибыл и я с выводком горняков. Аккурат – к разгрузке каравана судов.

Ночи белые напролёт мотался я по лабазам ОРСа, пылясь в кузове экспедиционного грузовика «люська»… И чуть было не упустил из виду Молчунью, канувшую в стенах общежития.

Но, встретив как-то под вечер, позвал…

И голубоглазая пошла со мною берегом Тунгуски. Молча. Сама – как река стройная.

По песку, мхам – босые – мы шли… пока не ушли за горизонт…

А там, на нагретых за день валунах простёршись, за лучики пытались удержать полуночное солнце… пили из канна чай… смеялись, когда с проходящих мимо моторок кто-нибудь окликал, спрашивая какого мы роду-племени.

Но май миновал, за ним – череда событий: МИ-6 у нас на глазах рухнул… в «Бабкино» рабочего Пивкина молния поразила… на «Долгожданном» сын начальника партии уж одиннадцатый день по тайге блуждал.

За всем – о нас с Молчуньей забыли, отбивая день ото дня «борты».

А что нам! Мы не тужили: упиваясь звоном торжествующего лета, уходили за горизонт...

Пока в одно из утр геликоптер, спохватившись, не подхватил и нас.

Унёс на Столбовую гору, где по берегам Нидым-реки в сумерках из-подо мха посверкивают кристаллы минерала, с давних пор именуемого эвенками камень Солнца… где экспедиция «Шпат» годами занималась тем, что рыскала в поисках «кладов солнечных»… порою обнаруживая их чуть ли не под ногами.

…Едва вышли мы из «вертушки», как перенеслись в первобытные времена: вагонетки, бородачи с кайлами, карьеры по ту сторону Нидыма.

Я тут же с головой ушёл в поиски камня солнечного: с утра до ночи был по ту сторону… Спутнице же, к моей радости, не понадобилось кашеварить. Должность её звучала как паровозный гудок: «машинист по стирке»…

Она справлялась со своими обязанностями. Но вот как-то, за полночь придя в лагерь, неожиданно для себя я услышал упрёки заговорившей Молчуньи:

– Ты окаменел на своей горе! До меня – никакого дела…

И долго ещё металась она по палатке, порываясь всё упорхнуть куда-то…

Гора и впрямь затягивала. Когда к исходу дня компрессор ревел, давая отходной свисток, и горняки переправлялись в лагерь, я, оставшись один в забое, описывал то, что было вырыто за день.

Живописал, дюйм за дюймом прослеживая, как текут эффузивы… скрупулёзно выделял куполовидные отдельности… шелушил «скорлупинки» шаровых лав и разглаживал розбрызги оспин на мандельштейнах… расплетал завитки-сплетения паутин-прожилков полупрозрачного кальцита, подбитого морденитовым ворсом белёсым, и, по лепестку собирая гейландитовые соцветия, стоговал снопы путаные стильбитов, тронутые мазками травчатого селодонита, с упоением отбирал хрусталевидные кресты филлипситов… пока не обнаруживал раздув, в котором и вили себе гнёзда кристаллы лучезарного камня солнечного.

Всё это сводило с ума. Мне по душе было иметь дело с тайным.

«Кто, как ни геолог, – сродни этим камням!» – утверждался я в мысли.

И – удивительно ли – одержим – забывал о времени!..

О выходных помышлять не приходилось. И всё же два дня выкроили мы с Молчуньей: один – солнечный – на дальних плёсах Нидыма и другой – ненастный – неподалёку.

В первый – у водопада – забыть ли? – когда солнце прощалось с землёй и луч чиркнул по толчее, я отдался потоку – вплавь отправился в лагерь… а, вернувшись на вёслах, на дощатике провёз Молчунью по водоворотам.

Именно в тот день появился у нас пернатый друг: весь обратный путь – порог за порогом – сопровождал на сплаве невесть откуда взявшийся ворон. Кружа в бликах от перекатов, неотступно шуршал он над нами сизыми крыльями.

В следующий выходной лил дождь – и именно тогда, ограничившись бродом протоки под названьем Зеркальная, мы набрели на лес пьяный.

Лиственницы поистине в том лесу под хмельком были: кренились по склону и что-то не в лад пели… А из вершин дерев – им в такт – подпевал всё тот же ворон: заливисто журчал, чем приводил Молчунью в восторг.

*

Шло время – и ворон Сизокрыл стал посещать меня в выработках. Приветствовал в начале рабочего дня с бермы и, зыркая оком, крутил головой – стоило спуститься в забой.

И так – изо дня в день. Я не мог нарадоваться.

Мне даже удалось его приручить.

И всё было здорово – пока, грешным делом, не утащил он у горняков шмат масла.

А те – скоры на расправу… распяли беднягу на репере.

Произошло это, когда я в лагере был. Едва ж подоспел, поднялся невообразимый гвалт.

Откуда ни возьмись налетел ветр, а с ним – стая воронов.

Однако, покружив над горой, птицы удалились. А с ними, журча, – и сумевший освободиться Сизокрыл.

Неуверенно – раненый – он взмыл в небо. Чтобы уж не возвращаться…

На закате солнца, когда врановые летели над рекой, стал я свидетелем фата-морганы, разыгравшейся на́ небе.

На исходе дня, оставшись наедине с забоем, описывал шаг за шагом полотно карьера и, переживая о друге-вороне, рассеянно рисовал что-то в журнале документации.

Когда же оторвался и поднял глаза на закат, был ошеломлён: в зареве предстала мне феерическая картина: горнорабочие в барке форсировали Нидым-реку…

Однако, чтобы представить себе глорию, явившуюся мне на небосводе, надо вообразить реальную переправу: на рассвете и на закате, когда над водами Нидыма курится туман, горняки всею артелью набиваются в длинную барку и гребут… гребут что есть силы против стремнины.

Захватывающее, скажу, зрелище! Но теперь – я это ясно видел – барка пересекала не реку, а небо, задевая за перистые облака… И мне, хочу сказать, ничего не стоило разглядеть силуэты горнорабочих.

Судно приблизилось к противоположному берегу, когда солнце, багровея, перевалило за горизонт, – и фантасмагория стала меркнуть.

Последнее, что увидел, – воронов, спланировавших над баркой, после чего… лодка перевернулась.

Закат догорал – гасло видение.

С горы – наяву уже – я видел, как рудокопы один за другим выбираются на тот берег и как в отблесках костра мелькают их тени.

Когда в фиолетово-алых сумерках откинул я полу палатки, мимо, мне показалось, метнулась птица. Передо мной – раскрылатившимся вороном – предстала Молчунья.

– Зачем тебе понадобилось приручать!.. – налетела.

И – упорхнула с первой оказией, когда я на горе был.

А что я? Погнался было на стрекот…

– Улетела! – кружили надо мною чайки.

– Ага! – журчал в небе ворон. И не было мне оправдания.

Природа же, едва вертолёт взмыл, ополчилась. За палаткою ненастно и недосказано стало. Да и сам я чуть-чуть опустел (как и она, думаю, по ту сторону досягаемости).

Раскаянье раздирало… Так, подстёгиваемые делами, проносимся мы безучастно мимо облагораживающих нас красот… а по прошествии времени терзаемся за упущенное.

Нахлынуло: ароматы июньских проталин и оттаявших мхов… валуны тёплые на Тунгуске, беготня по песку, выглаженному полотном реки… и тот сплав под журчание ворона…

Но время шло, работа затягивала, камень солнечный не давал покоя.

А тут ещё после отъезда Молчуньи зарядили дожди.

Я то и дело накидывал плащ-палатку и шёл за Зеркальную – ночь напролёт слушать, как за протокою не в лад, невпопад поёт лес пьяный.

И сегодня пойду – внимать его песням. Пока сам не опьянею к утру.