АЛЕКСЕЙ РУБАН

ВОЗВРАЩЕНИЕ
повесть

Мальчик за столиком замер с полуоткрытым ртом. Полина улыбнулась, отсалютовала ему флягой и сделала глоток. Коньяк побежал по сосудам, мгновенно ударив в голову, – почти забытые ощущения человека, ограничивающегося двумя бокалами вина в праздничный день. Мальчишка не отрывал от неё глаз, угловатый подросток в выгоревшей на солнце майке и бейсболке, из-под которой лезли во все стороны непослушные светлые волосы. Не удержавшись, Полина показала ему язык, ещё раз приложилась к нагревшемуся металлическому горлышку, убрала флягу в рюкзак и не спеша тронулась с места. Пройдя с десяток метров, она остановилась и обернулась. К столу, на котором нехитрые безделушки из камня и ракушек пытались поймать взгляд гостя города, подплывала толстуха в сарафане и гигантских размеров шляпе, по-видимому, мать юного коммерсанта. Заложник удивления, мальчик продолжал смотреть в одну сторону, и только шлепок родительской ладони между лопаток вывел его из оцепенения. Полина удовлетворённо хлопнула себя по бедру и продолжила путь.

Двадцатью минутами ранее её машина въехала в ворота автостоянки. Женщина в строгом брючном костюме тёмно-синего цвета, лёгкий макияж, волосы уложены в стильную причёску, вышла из салона. К ней приблизился некто в форменном комбинезоне, они перекинулись десятком фраз, несколько купюр перешли из рук в руки. Женщина завела машину в указанное место, выключила двигатель и потянулась за примостившимся на заднем сиденье рюкзаком. Четверть часа спустя возле авто стояла Полина в джинсах и футболке, со стянутыми в хвост волосами, без следа косметики на лице. Она с наслаждением потянулась, подставляя лицо разогревавшемуся для очередной тепловой атаки солнцу, и пружинистым шагом пошла к выходу под аккомпанемент чмоканья об асфальт новых кроссовок. Выйдя за ворота, она встретилась взглядом с ракушечным мальчишкой, незадолго до этого наблюдавшим за явлением солидной дамы не первой молодости. «Это знак», – подумала Полина. Перед самым поворотом, за которым открывалась площадь, она остановилась у зеркальной витрины магазина одежды. Там, в таинственном мире, где рождаются отражения, она видела своё лицо, идеальную внешность для шпиона или вора-карманника, черты, равнодушно брошенные на холст сонным от скуки ремесленником. «С возвращением, Поля», – еле слышно прошептала женщина из плоти женщине в стекле.

Привокзальная жила обычно и размеренно. За пределами Города бурлило варево бытия, пучась и пузырясь, ежеминутно угрожая всей массой броситься через край котла. Все бежали за всеми, потеряв надежду попасть в пункт назначения в срок, спешили по инерции, забыв, куда и зачем стремились. Родители не успевали за детьми, система образования за новыми потребностями нового мира, доходы за ценами. Только здесь, в Городе, время, казалось, остановилось. Полина знала, что на самом деле это было не так. Горожане ходили на работу в офисы, почти у каждого телефон имел доступ к Сети, неумолимый прогресс просачивался во все щели, чтобы затем, расправив плечи, печатать шаг по узким, дышащим стариной улочкам. Но здесь, на площади у вокзала, об этом можно было ненадолго забыть. Так же, как и много лет назад, здесь не стихал ветер, трепавший платья хозяек с табличками «Сдаю жильё» в руках, так же грохотала по брусчатке тележка торговца пирожками, и механический голос диспетчера нечленораздельно объявлял номера прибывавших и отправлявшихся электричек. Даже поэт в застиранной тельняшке и морской фуражке с кокардой, предлагавший приезжим за символическую плату сложить для них стихи, будто бы был тем же самым человеком, что и сорок лет назад. Полина постояла под порывами ветра, позволив ему от души помотать хвост волос, а потом зашла в будочку крошечного магазинчика «Продукты-напитки». Её взгляд пробежал по полкам – хлеб, колбаса, чипсы и пиво, всё те же вездесущие пирожки – стандартный набор для непритязательного туриста. «Пачку красных и зажигалку», – сказала она продавщице в синем фартуке. Та, видимо, почувствовав запах алкоголя, оторвалась от потрёпанного журнала и уставилась на Полину, пытаясь на ощупь отыскать озвученную пачку на пластиковой горке возле кассы. «Правее, ещё правее, стоп, теперь чуть вверх и… Отлично!» – радостно провозгласила Полина, когда искомый предмет наконец-то оказался в пухлых пальцах. Она расплатилась, убрала сигареты в карман джинсов и щёлкнула колёсиком зажигалки. «Да, сегодня я буду ещё и курить», – сказала женщина огненному язычку и покинула магазин, оставив продавщицу на растерзание демонам любопытства.

Выйдя на площадь, Полина без промедления осуществила своё намерение. Она ожидал приступа кашля, как год тому назад, но в этот раз всё обошлось. В голове закружилось, и мягкая лапа будто бы толкнула её изнутри. Она вспомнила называвшиеся табаком инфернальные смеси, которыми все травились тогда, и в который раз подивилась выносливости человеческого организма. Изредка затягиваясь, впитывая в себя звуки и запахи, со слегка накренившимся сознанием и запретным вкусом юности во рту она дошла до края площади, перешла дорогу и свернула к остановке. Сигарета отправилась в урну – и в этом был ещё один знак – как раз тогда, когда подкатил её трамвай. Вместе с немногочисленными пассажирами, поставившими свои дела выше ленивых радостей утра выходного дня, она поднялась по ступенькам. Свободных мест хватало, и Полина устроилась на одиночном сиденье у окна в самом конце вагона. Усевшись, пристроив на коленях рюкзак, она осознала, что выбрала это когда-то своё любимое место машинально, словно всё происходило тогда, и в кармане у неё лежал ученический проездной на месяц. Трамвай выглядел по-другому, он и был другим, современным и (Полина улыбнулась) эргономичным, без компостеров и напоминаний о том, что лучшим контролёром остаётся совесть. И всё же, глядя на нехотя просыпавшиеся улицы, на приближавшиеся ветки деревьев, норовившие залезть в открытые окна, убеждаясь в том, что водитель по-прежнему сбрасывает скорость, чтобы не поломать их, Полина чувствовала, что где-то один за другим рвутся канаты, соединяющие её с реальностью. Вцепившись руками в рюкзак, женщина у окна вспоминала.

***

– Я не понимаю. Я просто отказываюсь понимать. Может, ты объяснишь нам, что всё это значит?

Нависая над тарелкой супа, отец распалялся. Как и всегда, в моменты сильного возбуждения его голос срывался на визг, голова маятником ходила влево-вправо, и с волос падали крошки перхоти, неряшливыми звёздочками ложась на воротник спортивного костюма.

– Витя, я прошу тебя, успокойся, тебе нельзя нервничать. Сейчас Поля нам всё расскажет, мы во всём разберёмся, всё решим, правда ведь, детка? – мать, сгорбившись, опёрлась спиной о кухонный стол, глаза умоляюще перебегали с мужа на дочь, нервные пальцы комкали халат на груди.

– Да, пускай уж изволит, я хочу знать, что происходит с моим ребёнком.

Поля молчала, опустив взгляд в тарелку, механически помешивая ложкой остывающую жидкость. Полоски лапши трепетали в супе, словно водоросли, покачивавшиеся в морской воде у бесконечно далёкого побережья. Дождь за окном монотонно стучал в стёкла.

– Тебе двадцать лет, ты взрослый человек и должна отвечать за свои поступки. Есть же ответственность перед собой, перед нами, в конце концов. Мы с мамой всю жизнь посвятили тебе, дали образование, ни в чём не отказывали. Гимнастика – пожалуйста, музыкальная школа – на здоровье, только учись, работай на своё будущее. Полина, я, кажется, к тебе обращаюсь, – Виктор Иванович бросал слова в спину удалявшейся по коридору дочери.

В гостиной, одновременно служившей родителям спальней, он поймал её за руку и развернул лицом к себе. Девушка вырвалась и попятилась, наткнувшись спиной на пианино с откинутой крышкой. Клавиши громыхнули басами. В дверях показалась мать, тёмный силуэт, слабо подсвеченный пробивавшимся из кухни электрическим светом, и тогда Поля закричала.

– Ни в чём не отказывали? А вы хоть раз спросили, нужно ли мне всё это? Все ваши философы, которые давным-давно сгнили в могилах, о чём они писали? Какое это отношение имеет к реальной жизни, а она проходит, понимаете, проходит! Вы ничего не хотите видеть, вас так устраивает, а на меня через несколько лет вообще уже никто не посмотрит. Да какие там несколько лет! Мне двадцать, а я ни разу по-настоящему не оттягивалась, не жила. Что мне та гимнастика, если ноги кривые, их ничего уже не выпрямит. А это долбаное пианино, кому сейчас такое интересно? Сейчас совсем другая музыка, но разве вам объяснишь?

Удар кулаком по клавишам снова заставил пианино вскрикнуть, на этот раз в более высоком регистре. Поля увидела, как отец отступил на несколько шагов назад, схватился рукой за грудь и повалился в кресло. «Витя, Витенька, да что же это такое?» – бросилась к нему мать, и Поля рванула ручку двери своей комнаты.

Позже, уже за полночь, Вера Сергеевна постучалась в дверь и, не дождавшись ответа, на цыпочках вошла внутрь. В комнате было темно и тихо. Женщина села на край кровати, ладонью провела по закутавшему тело одеялу.

– Полечка, доченька, ты не спишь?

Несколько секунд ничего не происходило, потом одеяло зашевелилось.

– Деточка, не обижайся на папу, ты же знаешь, у него сердце, ему нельзя нервничать, но он же так за тебя переживает, мы оба переживаем, просто нам нужно понять, а мы не можем, не можем ничего понять, и потому это всё… – Вера Сергеевна лихорадочно шептала, сбивалась, начинала заново, и руки её подрагивали на плотной ткани пододеяльника. – Нам, наверное, многое не видно, сейчас жизнь так быстро меняется, новые порядки, увлечения, молодёжь по-другому на вещи стала смотреть. Раньше всё иначе было, более спокойно, размеренно, понятнее как-то, но это нормально, общество развивается, от нас ничего тут не зависит. Ты говоришь, что мы не интересуемся твоей жизнью, но ведь это не так, и я, и папа, мы задаём тебе вопросы, просто ты почему-то не хочешь отвечать. Но это ладно, ты уже взрослая, у тебя свой мир, но зачем же так с учёбой? Третий курс заканчивается, большая часть позади, а ведь это твоё будущее, тут папа абсолютно прав…

Одеяло вздыбилась, из-под него в темноту протянулась рука, пальцы нащупали выключатель настольной лампы. В узком снопе света Вера Сергеевна увидела лицо своей дочери, бледное, смятое, с двумя засохшими дорожками слёз под горящими глазами. Женщина и девушка неотрывно смотрели друг на друга.

– Не волнуйся, мама, – шевельнула губами Поля, – и папа пусть не переживает. Я соберусь и всё сдам. А по поводу моего мира – ты права, жизнь действительно очень быстро меняется, многое просто не получается объяснить. Не переживай, давай спать, завтра всем рано вставать.

– Конечно, доченька, конечно, – засуетилась Вера Сергеевна, – видишь, всегда можно договориться, мы же родные люди все. Всё будет хорошо у нас. И ты должна знать, что всегда можешь нам доверять. Я же понимаю, одной учёбой жить нельзя, у тебя увлечения разные, интересы, и если ты нас захочешь познакомить с каким-нибудь мальчиком, мы же только рады будем…

– Спокойной ночи, мама, – Поля щёлкнула выключателем. Вера Сергеевна дёрнула рукой, будто пытаясь что-то сказать, потом поднялась и растворилась в темноте, закрыв за собой дверь. Всхлипнув, Поля натянула одеяло на голову. Дождь на улице не прекращался. Она долго плакала и лишь на рассвете забылась кратким беспокойным сном. Ей снились водоросли, мерно покачивавшиеся в прозрачной воде у далёкого, бесконечно далёкого побережья.

***

Трамвай подкатил к остановке, и Полина, закинув рюкзак за спину, вышла наружу. Здесь, на границе владений живых и мёртвых, время замирало, уходило в глухое подполье, отказываясь менять персонажей и декорации. Разомлевшие на жаре собаки всё так же лежали с высунутыми языками в траве под каменным забором, всё так же стелилась пыль над землёй, и бабушки у входа горбились над вёдрами со своим неизменным товаром. У женщины в сером платье и косынке на голове Полина купила два букета, жёлтый и синий, цветы, которые торговки собирали за Городом, на подступах к лиману. Расплачиваясь, глядя, как морщинистые руки отсчитывают сдачу, Полина вдруг осознала, что «бабушка» была всего на несколько лет старше её, и девочка внутри рассмеялась чистым смехом детства. Она шла по дорожке между могил, глядя на громоздившиеся по обеим сторонам постаменты с крестами и ангелами, памятники, возможно, одному из самых больших заблуждений человечества. В памяти всплыла фигура мужа в кресле за письменным столом, его руки, то поглаживавшие полированную поверхность, то вдруг внезапно прыгавшие вверх и наискосок, ладонями нарезавшие ломтями воздух в такт лихорадочно выбрасываемым словам. Говоря о религии, будь то на лекциях или дома, он не сдерживал эмоции. «Я не понимаю, – гудел его бас, – как миллиард верующих могут считать, что лишь они безоговорочно правы, а остальные миллиарды, те, у кого другой бог, и у кого его нет вообще, заблуждаются. Они посмотрят на тебя с такой себе снисходительной улыбочкой, возможно, даже выслушают твои доводы, но в душе ты для них останешься в лучшем случае дурачком, который сам топчет своё спасение, но скорее еретиком, а еретиков надо давить и жечь. И никто из них, никто не скажет мне, как их бог может обрекать своих возлюбленных чад на вечные муки, отпустив им несчастных семьдесят-восемьдесят лет, бросив, не спросив, в этот мир, ничего не объяснив, напичкав картонными догмами, наделив плотью, а потом наказав отринуть все её желания». Мало кто, лишь ближайшие друзья и Полина, знал, что Фёдор Степанович в течение многих лет изучал религиозные системы Востока. Интерес этот был сугубо теоретическим. В закрытом, обособленном от мира обществе духовные практики воспринимались как нечто абстрактное, и даже намёк на подобное увлечение мог запросто разрушить карьеру верного идеологии доктора философских наук. И всё же Полина до сих пор помнила, как, поднимая голову над книгой, он говорил ей, глядя прямо в глаза: «Понимаешь, если мы не правы, и там что-то есть, оно должно быть вот таким. Перед тобой миллионы воплощений, ты будешь подниматься и снова падать в эту бездну, раз за разом, пока не перестанешь быть человеком, вознесёшься над всеми человеческими гнусностями и увидишь вещи такими, какие они есть». Однажды вечером муж поймал Полину, за чем-то зашедшую в его кабинет, за руку, посадил на диван и прочитал ей единственный художественный текст, который написал в жизни.

Прошло уже немало лет, а я по-прежнему
Удивляюсь при мысли о моём друге Дяде Фёдоре,
Думаю ночами о человеке, жизнь которого
Должна была бы сложиться по-другому,
А вышло так, как вышло, и мне кажется,
Так и проявляется ускользающая от нас истина.
Вам, безусловно, знакома его история,
Многократно изложенная, раскрашенная, смонтированная,
История мальчика, познакомившегося с говорящим котом,
Научившегося есть бутерброды так, как вкуснее,
И оставившего бетонные коробки, чтобы стать ближе к земле.
Дальнейшее, повторюсь, хорошо всем известно –
Животные, люди, буколические декорации,
Появление родителей, возвращение домой, неизбежное взросление…
На этом месте обычно принято ставить точку,
Закончилась одна история, а другую пусть пишут другие,
Оставим детское детям, потому никому и не ведомо,
Что мальчик подрос, долго наблюдал жизнь и однажды,
Упёршись лбом в необходимость, преисполнившись решимости,
Во второй раз покинул город бетонный.
Врать не буду. Как попал он в далёкий Непал,
Как монахом буддийским стал, я не знаю,
Как не знаю, каким путём шёл к просветлению.
Но как-то бывший Дядей Фёдором в прошлой жизни
Письмо домой написал, и его содержание
Я могу передать тем, кому интересно.
«Дорогие мама и папа, и вы, остальные живые,
С тех пор, как мне открылся дзен,
Я отказался от оценочного восприятия реальности,
Поэтому дела у меня никак, уж простите.
Я любил и люблю вас, и говорю вам спасибо,
Но, не стану скрывать, всегда чуял,
Хоть и не мог выразить: что-то тянуло
Меня вниз, где майя раскинула сети.
Мамины платья и съёмки выгодный ракурс,
Загашник Матроскина, куда вечерами
Он залазил, мурлыча, пересчитывая, постукивая когтями,
Фоторужьё Шарика, через дуло которого
Он созерцал природу, мечтая о журнальных обложках,
Игорь Иванович Печкин, которому, чтобы стать добрее,
Никак не обойтись было без велосипеда.
Дальше всех них ушёл от мирского папа,
Но и он отказывался признать, что наука
Никому не позволит разорвать цепь сансары.
Так что, мама и папа, и вы, все живые, знайте,
Никогда не вернусь в мир я ваших иллюзий».
Монах с бритой головой, бывший Дядя Фёдор,
Поставил точку и лёг спать, намереваясь
Следующим днём проделать путь до ближайшего города
И опустить там письмо в почтовый ящик.
И всё сложилось бы именно так, но на рассвете
Что-то вздёрнуло худого высокого человека с лежанки,
Он зажёг в лампаде огонь и долго перечитывал
Ровные, аккуратно выведенные строки, а потом
Его бесстрастное лицо вдруг исказила гримаса,
Человек в клочья порвал лист бумаги
И отдал их на волю утреннего ветра.
Это всё, что мне известно, что увидел во сне я,
И дальнейшая судьба моего друга детства
Укутана плотным покрывалом майи.

Позже, много позже, после его смерти, уже заведуя кафедрой, Полина смогла по-настоящему оценить написанное. Она так никогда и не узнала, что заставило мужа доверить бумаге такие мысли, совпадение ли его имени с именем героя мультфильма, или же за этим стояло нечто значительно большее, некое потаённое страдание, разъедавшее изнутри своей невысказанностью. Тогда она была слишком молода, чтобы задаваться подобными вопросами, потом было уже поздно.

Если бы Полину, преподавателя философии, спросили об её отношении к религии, она предпочла бы промолчать. Разбираться в сложнейших системах человеческих верований, классифицировать, препарировать догмы и постулаты и верить – эти вещи лежали в совершенно разных плоскостях. Она знала, как отчаянно люди нуждались в любви, как терзали их болезни тела и сомнения духа, как страшила их неизвестность завтрашнего дня и неизвестность за гробом. Они готовы были молиться кому угодно, чтобы потом, едва почувствовав облегчение, продолжать идти своим кривым путём, спотыкаясь, оступаясь и порой увлекая за собой в пропасть шедших рядом ближних. Полина ничего не знала о боге, она знала только о любви, любви к своим детям и внукам, к делу, к жаркому солнцу в голубом небе и запаху цветов. Пока человек жив, он должен любить, тем сильнее, чем быстрее утекало его время. В этом мог заключаться единственный смысл существования, и этого было достаточно.

Полина свернула с дорожки, прошла узкой тропой между могилами и остановилась у блестевшей свежей краской ограды. Дважды в год она перечисляла деньги работавшей на кладбище женщине, и та вместе со своим сыном приводила могилы в порядок – красила прутья ограды, обрезала всё время норовивший пленить их плющ, очищала от грязи плиты. Полина поставила рюкзак на землю и села на корточки между двух мраморных надгробий. «Привет, я дома», – шепнула она и положила на каждую плиту по букету. Ничего не зная о загробной жизни, помня только о любви, она вполголоса разговаривала с памятниками. Полина рассказывала им, как прожила этот год с его радостями и огорчениями, рассказывала о людях и событиях, не надеясь, что её услышат, просто по-другому было нельзя. Потом наступила тишина и ещё шум ветра и голоса птиц. Полина поднялась на ноги, достала флягу и сделала третий за день глоток. Она ещё немного постояла, провела рукой по плитам и, прикрыв за собой дверцу ограды, двинулась в обратный путь. Выйдя за ворота кладбища, она вынула из кармана телефон и отбила короткое сообщение. «Добралась, поселили, скоро начинаем», – появилось на экране. Почти сразу же ответом ей высветились сложенные колечком пальцы. Полина выключила телефон и зашагала к автобусной остановке, поджидавшей её в двух кварталах.

***

– Капиталистической гидрой они нас пугают. Херня! Есть одна настоящая гидра – алкоголизма. Чем жёстче с ней рубишься, тем она страшнее. Не успел одну выпить, как сразу две появляются.

Веня залпом махнул желтоватую жидкость из рюмки, опрокинул в себя гранёный стакан с газировкой и, подтверждая сказанное, мгновенно наполнил самогоном обе ёмкости. Народ одобрительно загоготал. Ударник «Секатора» ухмыльнулся, подтянул ноги в заляпанных джинсах к груди, обхватил их руками и фантасмагорической неваляшкой начал раскачиваться взад-вперёд на стуле. Капли пота с жёстких ершистых волос падали ему на лицо, бежали вниз, оставляя на коже пьяные дорожки. Освобождённый от армии по причине плоскостопия, Веня водрузил чугунную заводскую болванку на идею родителей о высшем образовании для сына, для вида сколько-то часов в день отирался в подай-принеси должности на всё том же заводе, основной же доход ему приносили махинации с перепродажей инструментов и аппаратуры. Он не пропускал ни одной сходки на музыкальной бирже, а в тусовке хохмили, утверждая, что барабанщиком в панк-группе он стал исключительно из желания как можно реже расставаться с милыми сердцу и карману чудесами электроники. Впрочем, ритм Веня держал уверенно и, несмотря на торгашескую жилку, мог быть недурным собеседником.

– Точняк. В понедельник после праздников захожу в швейку, а там такой перегарище – мухи на лету заспиртовываются. Думаю, блин, я же пришла только, не успела ещё надышать, потом смотрю, а там рожи через одну похмельные, посмотришь раз и жить не хочется. Тут заходит Клавдия наша, принюхивается, рот открыла, орать уже изготовилась, а потом плавненько так закрывает и ничего, идёт к столу своему, тетрадку достаёт и начинает по теории жарить. Видать, сама хорошо отметила, не иначе.

Метр пятьдесят с небольшим, Лера восторженной сиреной завизжала в ручищах своей новой пассии, коротко стриженного амбала, в три раза больше хрупкой басистки. Типичное пролетарское дитя, она с трудом устроилась на учёбу в швейное училище и второй год балансировала там на грани вылета, всё свободное время проводя в поисках алкогольно-любовных приключений. Гедонистическая философия Леры не предполагала долгоиграющих отношений, и единственным её постоянным партнёром вот уже два года оставался бас. Играла она кое-как, сполна компенсируя лажи отвязнейшим поведением на сцене, безотказно заводившим публику вкупе с предельно откровенными нарядами.

– Год, может, полтора. Это максимум. Вы сами всё увидите. Сейчас просто нужно жать, не сбавляя, сейчас именно то самое время, главное его не упустить. Не факт, что такое ещё раз повторится на нашем веку. За нами сила. Они не понимают, какая в этом мощь, какая энергия, да что они, даже мы сами до конца не понимаем, не чувствуем. Нет искусства, по силе воздействия сравнимого с музыкой, потому что из них из всех музыка самая абстрактная, у неё нет формы, её не пощупаешь. Но только она пробуждает в человеке настоящие эмоции, взывает к внутренней истине, не на уровне сознания, глубже, там, где не получится себе соврать. Запомните мои слова, рок-н-ролл – это таран, мы лабаем, а он крушит всё это, все декорации, и однажды они рухнут, и тогда мы спляшем на обломках.

– А что за ними, чувак, что за декорациями? – прозвучал в тишине чей-то голос.

Рома потянул загадочным лицом, улыбнулся, поднял рюмку, замысловато крутнул ею в воздухе и выпил. Стол вновь загоготал, зазвенел, проливая, матерясь, затягиваясь, переживая только что отгремевший концерт. Поля, собрав все силы, чтобы не сморщиться, обречённо поднесла рюмку ко рту. Она ненавидела эту жидкость, пупырышки солёного огурца, едва-едва перебивавшего омерзительный вкус, эти тупые толчки в голове, никакого пробуждавшегося ощущения смелости, лишь мысли о том, как ей вновь придётся маскировать запах перед возвращением домой. Но не пить было нельзя. В тусовке употребляли поголовно, и если ты хотел стать её частью, ты должен был быть как все. Она смотрела на Рому, в джинсе, цепочках, заклёпках, ничего лишнего, ровно столько, сколько нужно. Рому во главе стола, на месте, занимаемом по праву фронтмена и композитора, автора, нет, не текстов, посылов, сгустков идеологии. Когда он начинал говорить, замолкали все, пьяные панки с ирокезами, их дурковатые подруги, и даже амбал с Лерой в руках покачивал бритой башкой в такт словам. Рома, который через пару месяцев после своего появления в Университете стал лидером культа имени себя, рок-бунтарь и пьяница на сцене, один из лучших студентов курса, несмотря на сомнительные музыкальные увлечения. Ходили слухи, что у его родителей были связи. Полю не интересовали возможности семьи лидера группы «Секатор», тот самый, которым они планировали резать прогнившие декорации. Она смотрела на двух девушек слева и справа от него, на расстоянии, но одновременно чем-то с ним связанных, он никогда не афишировал свои отношения, но Поля понимала, они были, их не могло не быть. От этой мысли хотелось сжаться в комок и выть, долго и протяжно, выть о своих кривых ногах и невыразительном лице, о маминых робких разговорах о мальчиках, о невыносимой несправедливости, с которой легко миришься в книгах и кино, и которая ежедневно давит тебя равнодушной массой. К горлу подкатило. Поля быстро встала и, ничего не говоря, вышла из подсобки Дома культуры, на один вечер превратившейся в гримёрку музыкантов. Она пробежала по коридору, влетела в туалет и упала на колени над унитазом, едва успев бросить металлический крючок в петлю.

– Не пошло? Продукт вроде нормальный. Ничего, привыкнешь, здесь главное регулярная практика. На, вытрись, – Веня протянул ей махровое полотенце. В другой руке он держал стакан, желтоватая муть в котором колыхалась в такт покачиваниям тела.

– Спасибо. Ничего страшного, желудок не в порядке целый день, съела, наверное, не то что-то в столовой, – бормотала Поля, вытирая лицо, пытаясь уступить барабанщику дорогу. Внезапно Веня схватил её за плечи, дохнув в лицо смесью табака и самогона.

– Слушай, у меня свободно сегодня, предки на смене оба, может, ко мне завалим, проведу профессиональный практикум, – он был сильно пьян, с застывшими, ужасающе неживыми зрачками.

– Нет, но у тебя же…

– Наташка в деревню уехала, на месяц, тётка у неё там болеет, так что не напрягайся, где ты ещё такой шанс поймаешь? От Ромки-то тебе никогда ничего не обломится, даже не мечтай, не твой уровень ни разу.

Дёрнувшись под рукой, мотнув головой так, что длинные волосы хлестнули ударника по лицу, она вырвалась и бросилась прочь по коридору. Поля бежала и бежала, но хриплый голос в ушах преследовал её на морозной улице до самого дома.

***

Парень с наушниками на шее что-то обсуждал с продавцом у прилавка. Хозяин, как всегда в мешковатой футболке и защитного цвета штанах, поредевшие волосы стянуты на затылке в пучок, стоял спиной к входу на стремянке, перебирая товары на верхней полке. Полина подошла к мужчине вплотную, на секунду застыла, выдерживая паузу.

– К старым друзьям теперь приходится подбираться с тыла, – мрачным голосом изрекла она.

Мужчина в хаки покачнулся на ступеньке, выбросив в воздух непарламентское слово. Щетинистое лицо угрожающе повернулось и тут же расплылось в бегемотской улыбке.

– Полиныч! – Веня с грохотом обрушился на землю, похоронив женщину в объятиях, – ты, блин, так до инфаркта доведёшь. Здорово, подруга! – гудел он, проминая вопившие о пощаде кости.

– Это ты скорее меня прямо тут раздавишь, боров, – Полина не без труда освободилась из гостеприимных лапищ. – Слушай, у тебя время есть сейчас, а то я как обычно, всё по плану.

– Для таких гостей – хоть полцарства и музей. Хозяин я тут или нет, говори, куда идём.

– Музей на сегодня отменяется, культуры мне на работе хватает, а вот перекусить что-нибудь не откажусь, с утра ещё не завтракала.

– Момент. Игорёк, – Веня махнул в сторону продавца, – я с дамой на променад, вернусь – разберёмся с аккумуляторами этими. Тут в трёх минутах, – нависал он над Полиной, – кафешка, чаи-кофеи, в топку тоже есть что кинуть, готовят вроде бы нормально.

– Веди уже куда-нибудь, я сегодня без гастрономических претензий.

У входа в кафе они сели за столик, заказали по кофе. Вене принесли необъятную лепёшку, лопавшуюся от распиравшей её начинки, Полина удовольствовалась мясным супом и салатом. Бывший барабанщик усердно пыхтел, перемалывая зубами огромные куски. Время от времени он пытался что-то сказать, но Полина останавливала его взмахом руки. Когда с трапезой было закончено, Веня залпом выпил половину чашки и удовлетворённо зарычал.

– Спасибо хоть не отрыжка, с тебя сталось бы.

– Куда нам до вас, столичных интеллигентов, мы университетов не кончали. Давай, короче, рассказывай.

– Что тебе рассказать, стабильно всё. Работа, кафедра, поездки-конференции. Молодёжь на пятки наступает, конечно, но старая гвардия пока держится крепко, а там дальше видно будет, ты видишь, как всё быстро меняется.

– Живёшь там же?

– Ну да. Сева с женой и Колей в другом крыле, дом большой, места всем хватает.

– И что, нормально общаетесь, никто никого не грузит? Кстати, а что у вас, девушка, с личной жизнью, неужто так и не нашёлся принц хрустальный? Ты смотри, в случае чего знаешь, на кого можно рассчитывать, – Веня ущипнул Полину за плечо, в ответ получив чувствительный тычок в грудь.

– Вениамин, без фамильярностей, вы сколько уже лет в браке?

– Да тридцатка скоро, – Веня вдруг посерьёзнел. – Ты не думай, я же знаю, как я Вальке обязан. Если бы не она, меня б, наверное, сейчас здесь не было. Парился бы на нарах, а то и на кладбище. Ты же в курсе, как я тогда жил, бабки эти, мутки постоянные, девки. Даже к тебе подкатить умудрился. По пьяни, конечно, но какая разница? Мне, веришь, так стыдно потом было, я же понимал, что ты другая, не как мы все, чистая, не от мира вообще. Простишь меня, а? – его лицо умоляюще сморщилось.

– Нашёл что вспомнить. Когда это было? Главное, что все всё пережили, ну и выводы для себя сделали.

Полина знала, что когда страна рухнула, Венины манипуляции с аппаратурой приобрели ещё больший размах, окончательно скатившись в криминал. Не рассчитав своих возможностей, он задолжал крупную сумму местному авторитету и всерьёз подумывал о бегстве за границу. Его спасла Валя, рыночная торговка, в лихое время умудрившаяся подняться до владелицы магазинчика со шмотками, в юности ходившая «побалдеть» на концерты «Секатора», безответно влюблённая в барабанщика. Она предложила Вене погасить его долг взамен на штамп в паспорте и обещание верности до гроба. Последнее бывший панк, по его словам, смог сдержать, отчасти из благодарности, отчасти из страха перед иррациональной проницательностью жены. Сейчас они владели магазином радиоаппаратуры, приносившим небольшой, но стабильный доход, дело, позволявшее Вене считать себя по-прежнему преданным рок-н-ролльным корням.

– Слушай, – прервал Веня молчание, – а давай по пятьдесят. Не каждый день так встречаемся всё-таки.

– Не траться, всё есть, – Полина оглянулась по сторонам, вытащила флягу и щедро плеснула в полупустую чашку кофе.

– Фирма! – выразил восхищение Веня, – чему-то мы тебя научили, это факт. А себе?

– Мне пока хватит, может, вечером, там поглядим.

– Ну, давай тогда, – Веня смачно выпил залпом получившуюся смесь, даже не размешав жидкость. – Вот он, кайф забытый, с Валькой особенно не разгонишься, сама понимаешь.

– Ты бы рассказал, что ли, как вы живёте.

– Как живём, как живём? Нормально, грех жаловаться. Денег хватает в принципе, какие у нас теперь уже расходы, здоровье, разве что, но пока держимся. Наши тоже ничего. Справляются. Только… Я ж тебя не даром спрашивал, как вы общий язык находите в одном доме. Ты в курсе, у нас внуков двое, Дима с Лизкой. Приезжают, ничего сказать не могу, на праздники, на каникулы, общаться пытаемся, но вот понять я их не могу. Втыкают постоянно в телефоны свои, ни фига вокруг не видят. Я как-то попытался их порасспрашивать, чем интересуются, туда-сюда, потом по Сети полазил, посмотрел на всё это. А там муть какая-то, ресницы в полметра, шмотки, хоть глаза повырывай, танцы эти, короче, ты продвинутая, в курсе должна быть. Вот скажи, это мы такие старые, или действительно мир катится?

– Да всего понемногу. Вспомни, ты когда с «Секатором» рубился – ну это же дичь полная. Даже по меркам нынешних родителей, что уж про то время говорить. Ты не думай, – осадила она вскинувшегося Веню, – группа обалденная была, особенно тексты, да и музыка Ромкина, всё предельно чётко и по сути. Мы это понимали, а бабушки-дедушки-родители нет. Сейчас наша очередь не понимать, и это нормально. Зато посмотри, они сейчас все за здоровый образ жизни, за экологию, мир к лучшему изменить хотят. Тоже со стереотипами борются, только не квасят, как некоторые в юности.

– Да я знаю, не всё так просто, – Веня задумчиво посмотрел на дно чашки, – но как мне понять их?

– А тут просто всё. Любить надо, а когда любишь, и интерес, и понимание сами приходят, спрашивать хочется и самому делиться. Только зажимать в себе это чувство не надо, бояться его, стыдиться. Это я тебе не как преподаватель говорю, а как женщина.

Они долго сидели, разговаривая, вспоминая прошлое, и Веня употребил ещё пятьдесят с кофе.

– А знаешь, что Валька недавно выдала? – выкрикнул он в какой-то момент, разгорячённый выпитым. – Вот сейчас у тебя дело, а тогда, типа, дрянь какая-то, ни денег, ни вида, угар один. По молодости ещё нравилось, а теперь понимаю – стыд стыдом. Дуры все бабы, – заревел он шатуном, – ни хера в музыке не смыслят. Посади меня за барабаны, я тебе и сейчас завалю – закачаешься. Ты вот, правда, врубаешься, хоть и профессор.

– Доктор наук, нам чужих регалий не нужно. Ладно, пора уже мне дальше, хорошо посидели.

– Не то слово. Полииииныч! – Веня снова облапил собеседницу. – Что, к Лерке теперь?

– Ага. Дома она, не знаешь?

– А где ей быть ещё? Дом-семья, все дела. Звонить не будешь, опять не предупредишь? А если в магаз ушла или ещё куда?

– Ничего, подожду. Береги себя, если всё нормально будет, в следующем году увидимся.

Полина уже встала из-за столика, когда Веня вдруг окликнул её.

– Ну и зачем тебе всё это? Ты же не просто так приезжаешь с тусовкой бывшей повидаться, можешь не рассказывать даже.

Полина помолчала, послала бывшему барабанщику воздушный поцелуй и повернулась к кафе спиной.

***

– Да чего ты телишься? Не знает она. Твои когда с работы будут?

– Как обычно, наверное, к семи.

– Так куча времени ещё, десять раз всё выветрится. Тащи тару.

Поля принесла из кухни две белые чашки в фиолетовый цветочек и поставила их на письменный стол. Лера достала из кармана перочинный нож и привычным движением срезала с горлышка пробку. Забулькав, полилась тёмно-красная бурда.

– Ну, давай за встречу. Всё по науке: до полудня бухают алкаши, а после уже культурные люди потребляют.

Поморщившись, Поля выпила. Сегодня неожиданно отменили последнюю пару, преподаватель слёг с гриппом. По дороге домой девушка наткнулась на Леру, прогуливавшую училище и изнывавшую от безделья. Выяснив, что дома у Поли никого не было, басистка стала напрашиваться в гости с таким напором, что отказаться не представлялось возможным. В магазине (конечно же, по инициативе Леры) была приобретена бутылка дешёвого вина. Продавщица потребовала паспорт, долго вертела в руках замусоленную книжечку и в итоге, всем видом выражая недовольство, всё же выбила чек.

– Видела, как она на меня зыркала? Все они такие. Ненавидят нас, потому что мы молодые, жопы пока не отрастили и шмотки кайфовые носим, а не эти робы их серые. Ну и хер с ним, лет пятнадцать пройдёт, и мы такими заделаемся. Работа от звонка до звонка, муж брюхастый и спиногрызы. Будем на них орать, а они нам – шли бы вы, дорогие родичи, лесом, хоть сейчас пожить нам дайте. И никогда ничего здесь не изменится. Ладно, – Лера добила остатки вина в чашке, – пошли посмотрим, как живёт в стране интеллигенция.

В комнате родителей Лера походила вдоль стен, трогая пейзажи в рамках, кружевные салфетки, задержалась у книжного шкафа.

– Ого, и что, читала всё это? – протянула она, растягивая гласные. – А предки у нас кто?

– Папа инженер, мама бухгалтером работает, – тихо сказала Поля, чувствуя, как против воли краснеет.

– Ну-ну. А ты вроде как филолог?

– Нет, я на философском.

– Да один хрен, как по мне. А в чём разница?

– Это совсем разные вещи. Филология языки изучает, структуру их, историю. А мы… Как тебе сказать… – Поля замялась.

– Языком скажи, не в лесу живу, дома телевизор тоже есть, про политическую ситуацию в мире наслышана, и к нам в швейку лекторы захаживают. Разберусь как-нибудь.

– Понимаешь, нас с первых дней учат, что философия – это не наука, а мировоззрение. По сути, каждый из нас является философом, потому что он размышляет о своей жизни, о жизни других людей, у него есть собственная система ценностей. Но только единицы свои мысли укладывают в стройную сложную схему, и мы эти схемы изучаем, чтобы понять, что правильно, а что нет, как нужно жить.

– Ну и кем ты будешь после Универа своего?

– Я пока не думала серьёзно, два с лишним года учиться ещё, но вообще хотелось бы преподавать, делиться с людьми важными мыслями.

– Преподавать? Других учить жить собираешься? Ща я тебе про жизнь расскажу. Магнитофон в доме имеется?

Магнитофон отечественного производства родители подарили отличнице-дочери в честь окончания школы. Они вернулись в комнату Поли, аккуратную и чистую, как и вся квартира. Лера достала из сумки кассету, поставила её в лоток («Новьё, позавчера записал, только гитара и голос пока») и нажала кнопку. Звон стальных струн наполнил комнату, и сочный баритон Ромы локомотивом потянул за собой вагоны строчек.

Не искажают лиц воспитанные дети,
Не станут строить рожи Машенька и Петя,
Сие пристало лишь безграмотному йети,
Не искажают лиц воспитанные дети.

Я старый панк, пою я обо всём на свете,
О том, что правят всем масоны на планете,
И не нуждаюсь в вашем дружеском совете,
Не искажают лиц воспитанные дети.

Бывает, я бухаю пиво на рассвете,
Потом стихи приходят в голову в клозете,
И наплевать, что ни за что на белом свете
Не искажают лиц воспитанные дети.

Ты мне расскажешь о Галлеевой комете,
Расскажешь что-нибудь про обухи и плети,
Но я с прибором клал на всё на белом свете,
Пусть корчат рожи невоспитанные дети.

– Вот, сечёшь, где настоящий кайф? Обо всём же спел. Вот она – жизнь, и никакой философии не нужно. Есть мы, а есть они. Им надо закрыть нас в клетке, и они закроют рано или поздно, но лучше поздно.

– А разве нельзя по-другому? – подняла глаза Поля. – Ты говоришь о будущем, как будто оно предопределено. Но разве тебе кто-нибудь мешает менять жизнь? Можно ведь научиться многим вещам, получить профессию, в конце концов, встретить достойного человека…

– Достойного?! Пфффф! – вино попало Лере не в то горло, и она фыркала им во все стороны. – Где ты их видела, достойных? Разве что в Универе вашем, которые тебе расскажут, как жить, а сами под юбку пялятся. Ну а если ты чего-то хочешь добиться, вали отсюда в столицу. Там у таких хоть какой-то шанс есть. Лучше бы вообще из страны, но хрен тебя кто выпустит. Возьми Ромку. Ему здесь нечего делать, он талант, он об этом знает, для него это всё так, для раскачки. Группа – это Ромыч. Рано или поздно он переедет в столицу и нехило там нажмёт, вспомнишь ещё мои слова. Найдёт нормальных музыкантов. Я же играть-то толком не умею, а для Веника это просто оттяг, он бабло на аппаратуре рубит и с места не двинет. А тебе я так скажу. Ты девка умная, не из нашей швали, не нужно тебе это всё. Гни свою тему и не тушуйся, не зажимайся. Фигурка у тебя ничего, спортивная, – Лера перехватила взгляд, который Поля бросила на свои колени, – да ладно, ноги и ноги, не в них одних счастье. Фэйс тоже потоварнее сделать можно, макияж там, умные люди подскажут. Хочешь с серьёзными научными дядьками тусоваться – без этого никак.

– Я не знаю, – почти прошептала Поля, раздавленная потоком информации, – это какой-то параллельный мир.

– Ну да, параллельный, а в этом тебе ничего не светит. Ты думаешь, я не вижу, как ты на Ромыча смотришь? Забудь, подруга, тут даже не другой мир, это, блин, другая галактика. На него роты баб вешаются, только выбирай. Он молодец, не козыряет этим направо-налево, но кому надо, тот в курсе. Все же понимают, он ненадолго здесь, кайфанули, ну и ладно. Чем ты его возьмёшь, философией своей? Так он в этих делах не хуже рубит, оно и моржу понятно. И все разговоры про клавишницу в группе, всё это голяк полный. Ну выцыганишь ты клавиши у предков, балалайку дешёвую, ну изобразишь на них чего-то там, и дальше? Всё равно как надо ты не сыграешь. Тут без вариантов, либо ты в этот драйв врубаешься, либо нет. Можно всё правильно делать, по нотам, а не качнёт никого. Сваливай, короче, поскорее из тусовки, всё равно ты там чужая, и Ромку из головы выбрось. Он растопчет и не заметит, не потому что злой, просто так устроен. Я ж и сама с ним была, недолго, в начале самом, любопытно, блин. Ничего, умелец. А ты, наверное, девочка ещё?

Полине удалось удержаться от слёз до самого ухода Леры. Лишь потом, вымыв чашки и проветрив комнату, она разрыдалась.

***

То, что кто-то из хозяев находился дома, Полина поняла, ещё поднимаясь по лестнице. Из-за двери с коричневой обивкой пробивался звук работавшего телевизора. Полина должна была трижды нажать на кнопку звонка, пока не услышала приближавшиеся шаги. На пороге стояла Лера в распахнутом на груди халате, с пальцами в мучной пыли.

– Ну ты, подруга, как всегда! Предупредить слабо было? Сегодня вечером внуки приезжают, я со вчера в готовке вся. Часа на три позже – в парадной бы разговаривали, и минут пятнадцать, не больше.

– Прости, прости, – Полина шагнула за порог, и они обнялись. – Я ненадолго, сильно тебя не отвлеку. Посижу в уголке, потрещим, пока ты готовишь.

– Прибедняешься? Не идёт тебе. Дуй в ванную, мыло на раковине, полотенце слева висит, я пока чайник поставлю. Крепче, извини, нет ничего, сама понимаешь.

– Вот и хорошо, что нет, – гостья наклонилась, расшнуровывая кроссовки.

Вымыв руки, Полина по узкому коридору прошла на кухню. Гастрономическое царство Леры, её стихия, её храм, бурлило. На плите булькало и шипело, и опытный кулинар затруднился бы разложить на составляющие смесь запахов в воздухе, и над всем этим телевизор на стене гремел нескончаемыми политическими дебатами. Лера взяла со стола испещрённый радужными пятнами пульт и убавила звук.

– Вообще не могу без него, целый день трещит, когда дома никого нет. Один раз электричество вырубили, так чуть с ума от тишины не сошла. Ахинея, конечно, полная, но вот ты скажи мне, – Лера, оживившись, ткнула пультом в сторону экрана. – Вот они всё трындят и трындят, обещают и обещают, а результаты где? Ты умная, с образованием, объясни, сколько им нужно хапнуть, чтобы успокоиться и начать для людей хоть что-то делать? Кстати, там печенюх два блюда полных, час назад всего испекла, или, может, что-нибудь посерьёзнее?

– Спасибо, дорогая, ничего не надо, с Венькой в кафе перекусила. Тут не в количестве дело, – Полина помешала ложечкой чай в большой пузатой чашке. – Человек так устроен, что ему всегда всего будет мало. Я это обычно на примере телефонов объясняю. Когда у тебя телефона нет, ты мечтаешь хоть о каком-нибудь, самом простеньком, кнопочном, лишь бы звонить можно было. Вот появляется у тебя такой аппарат, ты вначале радуешься, а через месяц радость спадает, хочется теперь в игры поиграть. А дальше по нарастающей: цветной, сенсорный, больше памяти, больше возможностей, видео, трансляции, виртуальная реальность, только что в космос полететь не получится. Короче, владычицей морской хочу быть. С деньгами то же самое. Себя, детей, внуков, потомков до седьмого колена обеспечил, а всё мало. Ты никогда не остановишься, потому что дело уже не столько в возможностях, которые деньги дают, сколько в самом процессе накопления. Ещё власть есть, там всё страшнее даже. Но это я так, теоретически, чтобы таких людей понять, нужно ими быть. Там совершенно другой взгляд на вещи. Это как здоровому человеку въехать в мышление алкоголика или наркомана.

– Я вот могу, – процедила Лера.

– Прости, – Полина дёрнулась, – я же не тебя…

– Да не парься, сколько лет уже прошло. Короче, всё с тобой понятно, так и не перестала умничать. Ну, тебе платят за это. Хотя ты права вообще, они тоже как белки в колесе. Колесо золотое, это да, конечно, а не останавливается. Ну разве что тряхнёт очень сильно, поломается что-нибудь, как у меня. Блин, да чего мы про муть всякую? Рассказывай давай, что да как.

Кризис, наступивший в стране после распада Империи, время нищеты, криминальных войн, забитых трамваев раз в час и выстуженных классных комнат, не пощадил Леру. Как и множество своих сверстниц без образования и привычки трудиться, она пыталась жить по инерции, не думая о завтрашнем дне, направо и налево пользуясь своей внешностью, что, впрочем, приносило мало дивидендов. Молодежь с более выгодными параметрами выигрывала вчистую, и Лере оставалось подвизаться в роли любовницы мелкого пошиба бандитов. Затем не стало и этого. Алкоголь превратил миниатюрную девушку в грузную озлобленную бабищу, жившую, вернее, пившую на мизерную зарплату уборщицы в туалете на рынке. Однажды она отключилась прямо на улице, рухнув в снежный сугроб. Очнулась Лера в больнице, откуда вышла без двух обмороженных пальцев левой руки. «Я думала – всё, конец, – рассказывала она. – Зачем жить дальше, ради чего, кого? Решила, что буду пить, пока пьётся, чтобы вообще не думать. Об одном только просила: во сне откинуться, без мучений». Спасение пришло в виде рекламы социального наркологического центра на стене дома. «Я с богом не в ладах, – говорила Лера, – не любит он людей, по-моему, но здесь будто помочь решил, последний шанс дать. Социальный центр, прикинь, наркоманов конченых тянули, чуть ли не бомжей. Такое и сейчас редко встретишь, а уж тогда…». Несколько раз Лера была на грани срыва, но удержалась на краю, во многом благодаря поддержке Михаила, с которым познакомилась в центре. Институтский работник, он тоже не выдержал навалившегося груза перемен и беспросветно запил. От него ушла жена, забрав с собой двоих детей, жизнь стремительно катилась под откос, чудом затормозив у самой пропасти. Два таких разных человека, познавшие самые отвратительные края бытия, поженились. Лера устроилась продавщицей в магазине, Михаил с помощью старых друзей сумел восстановиться на работе. Счастьем для обоих стало то, что Михаил наладил отношения с детьми. «У нас теперь главная радость – внуки, – говорила Лера Полине. – Пусть не мои родные, не моя кровь, какая разница? Говорят, что придут на выходные, так я сразу готовиться начинаю, жарю-шкварю, Миша квартиру отдраивает. Потом они уходят, всё заново убирать приходится, так и жизнь наполняется». Полина кивала, думая о нерассуждающей любви и спасении от ужасов прошлого. Кошмары тускнели, но никогда не исчезали полностью, и панкушка Лера дремала где-то внутри, готовая пробудиться от неосторожного движения. «Видишь, как бывает, – сказала Лера уже у порога. – Когда-то я тебя пыталась жизни учить, не понимала, какой дурой была, а теперь ты мне по полочкам раскладываешь. Вот не знаю, зачем ты сюда наведываешься, ты, наверное, и сама не ответила бы. Да и хрен там, раз чувствуешь так, значит, так и надо». Они ещё раз обнялись, и дверь с коричневой обивкой закрылась.

***

В квартире было тихо. Полина постояла на лестничной клетке, а потом пошла вниз по лестнице. У неё был его номер телефона, в любой момент она могла позвонить, но, как и всегда, подавила в себе порыв. Приезжая в Город, она всякий раз полагалась на судьбу, всё должно было сложиться само собой. В этом ей виделся знак, ответ на вопрос, подтверждение того, что происходившее имело смысл. Открывая дверь подъезда, она подумала о Лере с её «так и надо». Полина села на лавочку у входа в дом и приготовилась ждать. Что если он так и не появится? Он мог засидеться допоздна у кого-то из друзей, куда-то уехать, поменять жильё, в конце концов, устроить за прошедший год личную жизнь. Будет ли она звонить ему в сгущающихся сумерках или вернётся на автостоянку и отправится домой? Потом Полина подняла голову и увидела его. Он молча смотрел на неё, голова чуть склонена набок, два магазинных пакета в руках. Она поднялась. Они молчали.

– Не хочешь поприветствовать даму? – прервала она тишину.

– Здравствуй, Поля, – не сводя с неё глаз, он поставил пакеты на землю. – Никак не научусь перестать удивляться. Ты зайдёшь или…

– Проходите, молодой человек, не задерживайте движение, – она сделала шаг в сторону, освобождая ему проход к подъезду.

Когда дверь за ними закрылась, она отправила его на кухню, а сама двинулась осматривать квартиру. Две комнаты, одна побольше, полки с книгами, диван, на столе ноутбук и гора музыкального оборудования, гитара застыла на подставке в углу. Она зашла в спальню, провела пальцем по поверхности телевизора, заглянула на балкон.

– Пыльновато, и балкон от хлама освободить не мешает, – сказала она, зайдя на кухню, – но в общем и целом твёрдая четвёрка, а как для холостяка, так и плюс накинуть можно.

– Пардон, – пробормотал он из-за двери холодильника, – ты же не сообщаешь о своём появлении. Знал бы – подготовился.

– Ладно, ладно. Продукты хоть нормальные покупаешь? Можешь пока пойти пыль вытереть, а я посмотрю, реально ли из всего этого что-нибудь пристойное сварганить.

Позже они сидели за кухонным столом. Полина достала из рюкзака флягу и разлила по рюмкам остатки коньяка.

–Больше нет, – сказала она, потрясая пустой ёмкостью.

– У меня тоже, сам себя до теоретиков понизил, так, раз в пару месяцев, когда дело стопорится, разве что.

– Давай, теоретик, за встречу.

Они выпили.

– Если раз в пару месяцев всего стопорится, значит, всё неплохо.

– Да, грех, наверное, жаловаться. Вообще грех, без «наверное». Мне шестьдесят, а у меня по-прежнему заказы. И отсюда, и из-за рубежа. Фонограммы всякие, рекламы, даже к сериалам несколько раз писал. Рутина, конечно, ремесленничество зачастую, но всё равно стараюсь не скатываться. Дело же не только в заработке. Об искусстве тут сложно говорить, но ведь и себя надо уважать. Иногда какую-то мелодию интересную выкрутишь и самому приятно. Понимаешь – ну кто это услышит? Потребят ведь фоном и вкуса даже не почувствуют. Но мне, мне это важно, значит, ещё рано нафталином голову посыпать. На том и стою. Ну и за здоровьем следить стараюсь, пешком хожу, даже зарядку делаю по утрам.

– Да, шевелюра, у тебя всё ещё знатная. Венька вон совсем поредел, хотя пучок не срезает.

– Верность идеалам юности, ты же его знаешь.

– Ну да. А как слабый пол, на хайр всё так же западает?

– Поля, ну о чём ты? Сколько нам лет…

– Да ладно, не прибедняйся. Сколько у тебя жён официальных было?

– Три, я тебе говорил. Ну было, было. Перегорел я. Сейчас вспоминаю, как какое-то пятно сплошное, куча цветов, а ни один толком не ухватишь.

– Не любил разве никого?

– Да в том-то всё и дело, что любил. Вернее, мне казалось, что это любовь была. Особенно когда тебе дифирамбы поют, какой ты, мол, талантливый, как всё подмечаешь, выражаешь. Последняя жена при деньгах, кстати, была, продюсировать меня даже пыталась. Тогда-то, видимо, я и окончательно обломался, иллюзии посыпались. Она хотела, чтобы я ретро играл, тогда это в струе шло, бабло там, предложения всякие. А мне-то другого всегда хотелось. Я же инструмент в руки взял не для того, чтобы девочек охмурять. Оно, конечно, тоже хорошо, но как дополнение приятное, а суть же в ином. Сложно это объяснить, как оно в тебе зарождается, покоя не даёт, посреди ночи с кровати поднимает, потому что если ты это из себя не выпустишь, оно рано или поздно тебя убьёт, как кислота разъест изнутри. Поля, я столько наворотил в жизни, что никаким стыдом не отделаешься, не искупишь уже до конца. Но вот в равнодушии даже я сам себя не упрекну. Я всегда верил, что для творца важнее всего не прекращать реагировать. И на то, что снаружи происходит, и на внутреннее тоже. Сам ты ничего кардинально не изменишь, но хотя бы в себе, в своём микромире…

– Смысл в том, чтобы отражать? Возможно. Я своим студентам говорю – посмотрите на актёров, музыкантов, писателей. Ты их слушаешь, читаешь, они тебя плакать, заставляют, смеяться, о самых важных вещах доступно говорят. А сами очень часто пьяницы и бабники, за деньги тоже не дураки прогнуться. Почему? Наверное, потому что знают, что пить и изменять плохо, но ничего с собой поделать не могут, а талант ведь не задушишь, вот поэтому они так и убедительны.

– Да так и есть. И вот я стал спрашивать себя – и что, так оно всё и будет до самого конца? И, знаешь, понемногу стала эта раздвоенность пропадать. Видишь, пять лет уже один живу, и никаких матримониальных поползновений. Хоть чуть-чуть за грехи расплатиться пытаюсь, не активно, конечно, но хотя бы в чужие жизни перестал вмешиваться.

– Кто там знает, чьи грехи больше весят… Может, не так всё у тебя и криво было. Недавно прочитала фразу, один мудрый человек сказал. Что-то вроде: вы когда целуетесь, вы же ни о чём не думаете, вас нет, но в то же время вы есть. Говорят, нирвану описать невозможно, но как по мне, вот оно, нам доступное определение. С музыкой ведь так же, ты когда со сцены людям поёшь, это же как поцелуй. А целуясь, люди становятся счастливее, ты делаешь другого счастливее.

– Я когда-то думал, что буду разрушать декорации, а сейчас понимаю, что ломать-то ничего и не нужно, надо просто своим садом заниматься. Почему, почему, скажи, я тебя тогда не разглядел?

– Ты не мог, мы совсем другими были, всё было другим, глупо себя винить за это.

– Глупо, умно, я думаю об этом. Я не могу понять, зачем ты приезжаешь сюда, чего ты хочешь добиться, почему не отвечаешь на мои вопросы. После тебя я отхожу, долго отхожу, и потому что не понимаю, и потому что мне приходится возвращаться в прошлое. Ты не хочешь, чтобы я появлялся в твоей жизни, а сама возникаешь без предупреждения. Скажи, это ты мне мстишь?

– Не говори ерунду. Пойдём спать, поздно уже.

Они вымыли посуду и покинули кухню, выключив свет.

***

Полина проснулась посреди ночи. Он лежал рядом, его грудь равномерно вздымалась и опускалась. Она спустила ноги с кровати, вытащила из кармана висевших на спинке стула джинсов сигареты и зажигалку и вышла на балкон. Глядя на замерший в ночи город, Полина курила под тёмным небом с красноватым оттенком, без мыслей, с чистым сознанием, прислушиваясь к песне нирваны. Потом она вернулась в комнату, легла в постель и погрузилась в сон.

Она видела себя у дверей квартиры Ромы, в браслетах и цепочках, с накрашенными ресницами и губами, над которыми она долго трудилась, время от времени заглядывая в открытый на столе журнал. Замок щёлкнул, и на лестничную клетку ринулся поток нигилистических панковских завываний. Рома стоял на пороге, за плечи его обнимала брюнетка со вздыбленными лаком волосами, покосившаяся футболка открывала белизну плеча. Поля булькнула распухшим горлом и бросилась прочь. Она долго бродила по городу, не чувствуя себя, мешая на лице кашу из слёз, туши и помады. Возле дома стояла машина скорой помощи, санитары загружали в салон носилки, мать билась в истерике, обрывая пуговицы на белом халате врача. Тем вечером заведующий кафедрой сообщил родителям по телефону, что студентка Стежко не сдала профильный экзамен, и ей грозило отчисление. Позже Поля не могла даже вспомнить, что писала, сидя в аудитории, и оставила ли на бумаге хоть что-нибудь, кроме наползавших друг на друга чернильных полос. Жизнь наполнилась бессонницей, запахом больничных палат, шуршанием пачек таблеток. Отец выжил и медленно восстанавливался после инфаркта, теперь в их доме разговаривали полушёпотом, старательно обходя в разговорах произошедшее. Одним утром сгорбленная Поля зашла в кабинет заведующего кафедрой. Фёдор Степанович слушал её бессвязный монолог, глядя в сторону, а потом вдруг прервал на полуслове. «Очень бы не хотелось терять вас, Полина, – сказал он, – вы действительно перспективная студентка. У вас хорошие способности к аналитике, память, умение вычленить важное в потоке информации. Но даже не это главное. Вы чувствуете философию, не как набор абстрактных идей, неприменимых в реальности, но как жизненные взгляды конкретного человека, плоть от его плоти, пускай он и жил столетия тому назад. Такая себе эмпатия сквозь время. Я искренне сочувствую вам, это счастье, что отец ваш поправляется, но согласитесь, всё ведь началось значительно раньше. Я не буду спрашивать, как отличница и активистка умудрилась завалить сессию, не привык лезть в чужую жизнь, но шанс вам дать готов. Как вы понимаете, у меня есть некоторое влияние, и я могу добиться для вас разрешения сдать все экзамены задним числом, скажем, до конца второй декады августа, это крайний срок. Если всё сложится удачно, вы перейдёте на четвёртый курс без каких-либо препятствий. Решение, конечно, я оставляю за вами, но ответ мне нужен до конца недели».

Поля впряглась в работу. Она не отрывалась от книг, позволявших отвлечься от воспоминаний о белеющих на широких плечах руках, слыша в соседней комнате шаги отца, понемногу возвращавшегося к жизни. Задолженности были закрыты ещё в начале августа. Всё это время Фёдор Степанович находился рядом, физически и незримо, консультируя, договариваясь с преподавателями по поводу индивидуального графика сдачи зачётов и экзаменов, подбадривая. В день закрытия сессии Поля вновь оказалась в его кабинете. Она благодарила, сбивчиво, путаясь в словах, и, как и тогда, он прервал её, на этот раз мягким жестом руки.

«То, что я сейчас скажу, может показаться вам странным, даже диким, я и сам чувствую себя стеснённым, но озвучить это должен. Лучше жалеть о том, что сделал, такая вот бытовая философия. Мне пятьдесят, я на тридцать лет старше вас, в разводе, детей нет. Бывшая жена – прекрасный человек, но, как выяснилось, характеры у нас несовместимы. Недавно мне предложили перебраться в столицу, в той же должности, но, сами понимаете, возможностей там значительно больше. Решение я уже принял, следующий год ещё поработаю здесь, необходимо уладить множество вопросов, а потом попрощаюсь с коллективом. Не буду ходить вокруг да около, мне нужна спутница. Сразу говорю – речь идёт об официально узаконенных отношениях. Иметь любовницу человеку моего статуса не пристало, да и, признаюсь, такая перспектива меня совершенно не прельщает. Я предлагаю вам стать моей женой. Не буду апеллировать к бесам и рёбрам, суть здесь иная. Насколько я мог понять, у нас с вами, Полина, много общего. Речь в первую очередь о мировоззрении, видении вещей, а что может быть главнее для философа? Считайте, что я тот самый чародей, который, чувствуя скорую смерть, ищет достойного ученика, чтобы передать ему свои знания и создать иллюзию продолжения жизни в другом человеке. Я, пожалуй, немало сделал на своём пути, но мне бы хотелось видеть результаты своих трудов рядом с собой, а не вспоминать студентов, которых, скорее всего, никогда больше не увижу. Я могу многому научить вас, развить и огранить ваши таланты, предоставить вам перспективу, которой вы лишены здесь, в Городе. Тридцатилетняя разница это, безусловно, существенно, но в столице значительно более либеральные нравы, к тому же там вас никто не будет знать. Я не рассчитываю на ответ в ближайшее время, у вас чуть меньше года, чтобы сообщить мне о вашем решении. Если вы согласитесь, то я добьюсь вашего перевода в столичный ВУЗ, это будет несложно сделать при наличии у вас диплома бакалавра. И помните, как и в прошлый раз, решение остаётся только за вами, оно никак не повлияет ни на учебный процесс, ни на моё к вам отношение».

Спустя полгода Поля сказала Фёдору Степановичу «да». Окунуться в иную жизнь было лучшим способом забыть, и это было неизмеримо важнее, чем наличие перспектив. Родители отреагировали спокойнее, чем она предполагала, они, пожалуй, были даже рады решению дочери на фоне недавних событий. Фёдор сдержал своё слово, он стал для Поли всем: покровителем, наставником, а потом и мужем. Ему первому она рассказала обо всём, с ним первым она познала радость любви рука об руку с чувством покоя и защищённости. Пять лет спустя их переезда в столицу Полина родила сына Севу. Фёдор не помнил себя от счастья. Все месяцы беременности и после Полина не прекращала заниматься исследовательской деятельностью. Завкафедрой философии был прав, и своим карьерным ростом его жена была обязана в первую очередь собственным талантам и трудоспособности. Они счастливо прожили вместе почти тридцать лет, прожили жизнью, наполненной любимой работой, со знанием того, какой должна была быть семья. Муж ушёл, тихо и без мучений, когда Полине шёл сорок девятый год, успев взять на руки недавно родившегося внука. Полина не думала о новых отношениях, работа и заботы о семье занимали всё её время. Они жили вместе, сын, его жена и внук, в большом доме, где было достаточно пространства, чтобы не вмешиваться без надобности в жизнь других. У неё всё же были два краткосрочных романчика, бесследно прошедших, оставивших ощущение потерянного времени.

А потом ей стали сниться сны. Она видела Полю, потерянную в тусовке неопытную девочку, видела равнодушные лица, глаза, наблюдавшие за её трепыханием угодившей в сеть жертвы. Видения не прекращались, и однажды Полина решилась. Она отыскала в Сети Веню, записала адрес его магазина и через несколько дней сообщила родным о том, что собиралась на несколько дней уехать из столицы, чтобы поучаствовать в некой конференции. План возник в её голове сам собой. В Город возвращалась Поля, девочка в джинсах и футболке, с флягой коньяка и сигаретами, которые курил её муж. Она огорошила своим появлением Веню, получила координаты Леры и, наконец, появилась на пороге квартиры Ромы. С тех пор она приезжала в Город ещё четыре раза, всякий раз никого не предупреждая. Возвращаясь в столицу, она жила следующий год своей привычной жизнью, а в начале лета вновь являлись видения. Улыбаясь, Полина грезила, и незаданный вопрос не тревожил её сон.

***

Утро прошло в тишине. То, что происходило между ними накануне, не проявленное в словах, но всё же реальное, теперь казалось чем-то далёким, странной сказкой, рассказанной на ночь. Она сделала лёгкий завтрак, и они сидели за столом у окна, наблюдая, как растворялся в воздухе дым над чашками.

– Какие планы? – нарушил он молчание. – Побудешь ещё?

– Пора выдвигаться потихоньку. Обещала к вечеру быть. Мои в отпуск за границу едут, нужно им помочь собраться. Семейные дела, в общем. Да и пока голова ещё свежая… Пять часов за рулём в шестьдесят – это тянет на испытание.

– Поля, – он поднял чашку, подержал в воздухе, поставил на стол, не донеся до губ. – Ты так и не ответила мне. Ни разу, сколько бы я ни спрашивал. Ты сама говоришь о возрасте, и тут же эти игры, как у пятнадцатилетних. В чём смысл, объясни, я не вижу.

– Смысл… Он есть, просто у каждого свой. Возможно, существует и универсальный, но это уже по части священников с политиками. Слушай, а прочитай мне что-то своё, на твой выбор. Так, как ты сейчас чувствуешь.

Он помолчал, перевёл взгляд в окно и начал.

Когда отгремело всё,
Подошвы по полу, овации,
Когда охрана передала по рации,
Что можно в гримёрку вести,
Я, табакерочный чёрт,
Господи, прости,
Обходными путями, ха-ха,
Как всегда,
Низкими коридорами,
Картонными кулисами,
Угловыми курилками
Пронёсся, и да,
Вот она,
В гримёрку твою дверь,
А у неё никого,
Верь мне, дружище, верь,
Нет там барьера,
Нависшего затылком бритым,
Он не зол,
Просто жена, дети, кредиты,
Сорри, убежал я снова
Мыслию по древу.
Короче,
Зыркнул вправо, зыркнул я влево,
А ты по центру сидел,
И я тебе сразу с порога
Про творчество, вечность, про бога,
Поднял ты лицо
В трещинах грима,
Сказал – ну и что,
Все они глина,
Её месить – то наша задача,
Не бывает, не будет иначе,
Я сглотнул, лицом дёрнул и вышел,
Коридор меня принял и, слышишь,
Слышишь –
В пол подошвы, в ладони овации,
Захлебнулась на поясе рация.

Стало тихо. Её тень на стене дёрнулась, он сидел неподвижно.

– Ну вот. В этом и есть твой смысл. Я пойду собираться.

Они расстались почти без слов. Пересекая двор, Полина чувствовала его взгляд из окна. Ей захотелось обернуться, но она лишь ускорила шаг.

***

На стоянке она отдала охраннику талон, нашла свою машину, переоделась, отправив джинсы, футболку и кроссовки в рюкзак. Выехав за ворота, повинуясь импульсу, Полина притормозила и повернула голову. Мальчик с ракушками стоял на том же месте. Они посмотрели друг на друга, и он вдруг улыбнулся, так, словно знал секрет, известный только им двоим. Полина подмигнула своему юному сообщнику и направила машину в сторону трассы. По дороге она один раз остановилась, чтобы заправиться и выпить кофе. К своему дому Полина подъехала в мягком вечернем свете. Она открыла ворота, завела машину во двор, зашла в прихожую, присела на банкетку. Быстрые шаги простучали снаружи, дверь отворилась, и на пороге возник Коля.

– О, бабушка, привет. Уже вернулась?

– Как видишь, – Полина обняла внука. – Как вы тут?

– Да норм всё. Мама с папой на работе ещё, разгребают что-то перед отъездом. Слушай, идём я тебе видео покажу, вчера с пацанами сняли, больше чем триста просмотров уже.

– Ага, только дай хоть душ с дороги принять. Двигай к себе, я всё сделаю и приду.

– Ок, – Коля исчез, оставив дверь нараспашку. С минуту Полина сидела, не двигаясь. Она думала о любви и разобщённости, о его словах о мести. В рюкзаке пискнул телефон, извещая о низком заряде батареи. Полина поднялась, тряхнула головой и закрыла дверь.

Одним ничего не предвещавшим февральским утром я шёл на работу. Навстречу мне двигалась женщина, немолодая, хорошо одетая, с сумочкой на плече. Внезапно она остановилась, достала что-то из сумочки и поднесла к губам. Я подошёл ближе и увидел, что это была пудреница (ну или нечто похожее, в подобных вопросах я полный профан). Так или иначе, запускающий фантазию механизм сработал. История женщины, раз в год вырывающейся из привычного жизненного контекста, долго дремала у меня на задворках сознания, а потом, как это чаще всего и происходит, повесть была написана за несколько дней. Говорят, у каждого есть свой смысл, у вопросов ответы, а punk’s всё так же not dead. Я хочу верить в это. Отдельное спасибо за иллюстрацию талантливому человеку Майе Владимировой. Она с удивительной точностью визуализировала образ, возникший однажды в моей голове.