ГАЛИНА МАРКЕЛОВА

РАЗВЕ ЭТО НЕ ЛЮБОВЬ?

ЛЮБОВЬ

В любую погоду в двух вёдрах собачий обед
несёт на пустырь Елена Шелестова, искусствовед:
«Поддерживать сохранность тел
тех, кто мал и сир,
мне кажется, мой удел,
ведь на любви держится мир…».
Разве это не любовь?

Лариса Наумовна всю жизнь,
и зимой, и летом
носит длинные рукава,
скрывая от досужих глаз тату:
«Да, концлагерь, Галя, и я не могу
любить ни страну,
ни её овчарок
забыть не могу, как мама кричала…».
Разве и это не любовь?

«Если верить Библии, – увещевает куму поэт –
человечество всё произошло через грех,
застенчиво любовью назвав его потом…
Так мы и крестницу назовём,
ну а что нам делать с отцом?
Не брать же генетический материал у всех
обитателей Привоза, кому ты не сказала: «Нет».
Разве это тоже любовь?

Бабушка стоит под дождём,
на наше милосердие нажимая,
иногда даже Христа вспоминает,
по монете внуку на дозу собирая…
А внук нетерпеливо выжидает…
Разве это не любовь?..

«Когда я думаю о любви,
у меня всё колко и холодно в груди,
будто сердце всю Антарктиду вобрало…
– мне подруга, неофит Ира рассказала –
И я к Господу взроптала:
«Господи, Иисусе Христе, помоги познать любовь,
которую ты к нам проявляешь!
И крик этот рвался из сердца
и поднимал к Нему, как на волне цунами…
Не знаю, сколько времени прошло…
Мне стало так хорошо,
так ласково внутри, атласно.
А потом пушистость и бархат,
голова же всех понимала, всё отмечала,
а сердце, оно прощало,
всем привет любви посылая…».
Разве это не истинная любовь?

Вот и я теперь
в покрывале понятия «любовь» лоскутном, пёстром,
дрогну на обочине бабьего лета,
вкусностями и щедростью его не согрета,
ропщу, взывая:
«Да где же она, любовь? Боже, и меня коснись твоим перстом,
дабы прочувствовать суть христианских заветов»…

МОЯ СОБОРКА

Позади собор возникший впоследствии,
впереди генерал-губернатор новороссийского края
(из детства),
зной
необычайный для преображения
плавит моё воображение…
Внезапная мысль долбит догоняя –
соль власти – быть обсираемой –
любую власть не минует участь сия –
сиять прогибаясь под тучей дерьма,
тем более её воплощениям
в виде любого возвышения
отлитого в металле
или изваянного в ином материале…
А всё,
чему дано чуть выше подняться,
знают своё дело и не стесняются,
всякие там голуби, воробьи, чайки
с радостью власть собственным гуано венчают
и это в любой точке нашего шарика
как бы не внушали нам, что данная власть – шикарна…
Но птичкам – им на всё на… –
это и отличает от нас пернатую рать…
Им – этим чайкам, галкам, воронам –
безразлично на какие класть погоны,
органично, безмятежно вносят поправки
на власти символы (загогулины-выпуклости) едким раствором
эти неумолчные нахтигали, пижоны, которы…
И не только, заметьте, они,
но
и грядущие поколения потомков,
птеродактилями роющимися в утраченных котомках
власти пред…
Всё же развивается по спирали?
Даже гусиное перо губернатора имеет доисторические детали…
и как всегда прав Альберт —
ментальный мир меняет медленно свой портрет,
так что приготовились – долго ещё
истина будет преподносить на пахнущий кой-чем счёт…

***

Жизнь без нас, дорогая, мыслима –
для чего и существуют пейзажи.
И. Бродский

Мыслима, мыслима жизнь и без нас… но…
рассмотри кусок бытия, вырванный глазом
любого «скопа» или прицела,
где подробный пейзаж террикона или живого тела…
но…
кто передаст, как расторжение души с телом удлинено?
Подобно телу конуса при ядерном взрыве?
Или извержению спермы в любовном порыве?
Болезненно, докучливо, словно прыщ,
полученный в результате любовных игрищ,
взрывается Везувием жизнь
со всеми откосами его и кратерами,
с напряжением, с отторжением,
оставляя дыру заповедной ямы
отлетает душа…
но…
и та затянется не спеша…
Пейзаж почти неизменен и
также чайки будут галдеть у кромки пены…
Ну, положим, форшмак..
послевкусие… нет… надо бы не так,
блеск бриллиантов безутешной вдовы,
не повернёт больше твоей головы,
отлетают искорки, блёсточки,
всякие там увёрточки…
но…
неизменной остаётся первая боль (при входе),
о которой помнить нам не дано,
и боль концевая (при уходе),
о которой никому уже не поведаешь…
не дано

***

Анне Божко

Каким размашистым крестом
чело ты осеняешь,
Анна,
как будто радужно и травно
ты засеваешь поле.
В нём
не восстановишь, а восставишь,
стремлением души к зениту,
храм
и стройная строка звенит
там
цикадой,
зноем, бабьим летом
и неземное вдохновенье
сочиться с губ,
что стих смакуют…
Не смолкнуть им
и не сомкнуть их –
пускай призывно шевелятся,
пускай дерзят,
пускай томятся
по неизведанной стране,
что зарождается во вне,
пронзает все миры
и вот
в объятьях
губ твоих живёт…

АВГУСТ 2003

Але Крикун

Закипают воды глубин от нещадного зноя,
убыстряется бег нереид за урчащею пеной морскою…
Не догнали
и бросились вроссыпь,
от жаровни рыжеющей бухты
быстрей уплывая,
вспять от кромки,
от гиблой границы
в инкрустации галек и перламутренок мидий,
той античной подковы амфитеатра,
охватившей площадку,
где трагедию метаморфоз три стихии
усердно играют летним полднем,
пропитанным йодом и солью, и бризом,
и восторженным вечно-девичьим визгом…
Да, бессмертие, юность не нам предназначены,
все ж рискнём и отправимся следом
за блеском
чешуек нереидиных вздохов
на глади вскипающей сини,
спустим парусник с рдяным полотнищем паруса,
в спину
пусть напустит Борей подорожные бредни…
Убежать, поскорей бы,
от бухты, от жара, от бреда
театральных подмостков безумного века!
Нам,
возлюбленным древнего Посейдона,
поседевшим от соли измен,
от стона прибоя,
от объятий стихий, от желанья свободы,
от особой юдоли собирать все крупинки,
все блёстки,
все вздохи дневные ль,
ночные ль
не внове…
Убежать, улетучиться,
словно смех нереид,
что волной то накатит, то смоет
на покинутые подмостки,
но оставит взамен на арене песка
потревоженных чаек
утончённый почерк
да рдяные раны,
наши с тобою,
превращаться то в йоды, то в брызги, то в соли
бессмертного Понта,
его становясь полноправной водою.

***

Отсверкало пространство морозной
иорданских купелей стужей,
отшумела пустыня дождями и грозами
над безлюдной впервые службой.
Крест днепрянский
и зонт иронданский
да небес дыхание:
«Ждёте ли?»
Разве мало для отрезвления
душ
карнавальных веков этих
жителей?
Ну а дальше как в детстве – помните:
«Кто не слышит – не виноват!
Я иду!» –
и тут же по комнате
свет разлился в сто тысяч ватт.
Нет, иное совсем свечение –
как в сугробе морозника цвет,
как фонарик – подснежник вечерний
в самом сумраке смутных лет…
эта малость жизни и света
и вселенская сила любви
мне явилась сегодня заветом
как до края срока дойти.

***

Сколько лет? Ворох! Десятков целых сбор!
Обнялись…
Вот он – знакомый рот.
Тех же губ мотыльковое мерцание
(бархат невинности, однако, поистёрт.)
Силюсь вспомнить соблазнов порхающие слова,
от которых вскружилась тогда голова,
вертелись же роем в ритуальном танце
ритмом касаний, пульсом лобзаний
заводя, заморачивая, завлекая…
Близость –
это как в океане купание:
манит, и манит волнистой далью
и ты плывёшь,
подразумевая рядом плечо,
доверяя,
как вдруг на пути скала, на ней ёж
да идёт игривый косяк, то же пространство обживая,
а ты, оказывается,
одна
и полуживая,
и так нестерпимо тянет на дно…
А там хороводят скаты с улыбкой мурен
над артефактами крушений в иле надежд,
там трясёт трезубом хмельной властитель морей
на дискотеке безбашенных невежд,
где тритоны – посейдоновы трубадуры –
втереть хотят муть неземную,
от которой атмосферы мутируют подчистую…
Знали бы, что сердцу милее бандура
либо косая сажень Садко…
Со дна-то под струнные переливы
выныривать привычнее, легко…
А то!
Когда волна отступает
и рокот сворачивает отлив,
сколько оставленных на песке русалочек замирает…
Хорошо бы в бронзе
и где-нибудь в Мисхоре,
человеческое дитя прижимая…
Или на датской набережной
дрогнущей у балтийского бельма,
сканируя скуки ради сельдей путину,
тоскуя о бреднях сказочника
про роль языка, про боль, когда ступаешь по тине…
Боль любовная – универсальный клей… Дабы собрать осколки в целое,
снова и снова
клей и клей
пока не обнулиться боли производная… вот тогда и сделано дело,
тогда и взлетает облаком душа над равнодушием тела.
Ну держись! Пока! Пока?
И вновь волна, откат…
до…
окончательных дат.