РОМАН БАГДАСАРОВ

ДВЕ СКАЗКИ

КОТОПСЫ

1

Никто не знал, откуда явились Коты.

Рассказывают, что их занесли Драконы, поэтому у них такие острые когти и сверкающие глаза. Или что они приплыли на огромных лодках, а пока плыли, их мучила морская болезнь. С тех пор Коты терпеть не могут воду.

Как бы то ни было, Коты обжились. Тех, кто помельче, съели, к тем, кто покрупнее, подлизались. С того момента, когда они полностью завладели страной, она стала называться по их имени, а все предшествующие имена успешно забыли. Да и некому стало вспоминать: куда ни глянь, всюду Коты.

Если попытаться описать исконно кошачий характер, то:

во-первых, Коты чрезвычайно ленивы. Они не любят, не умеют работать, но не по глупости, а полагают сие ниже своего достоинства. Прирождённые Коты – убийцы, тьфу! – охотники… А где вы видели трудолюбивого охотника? Вот птичку сцапать – дело другое;

второй чертой истинного Кота является блудливость. Это важное, едва ли не государствообразующее качество, вело к постоянному расширению Котовного царства. Поскольку все Коты уже давно в это царство собрались, они стали смешиваться с Собаками. С самыми разными: соседскими и приблудными, степными и горными, лесными и речными. Были тут и кавказские овчарки, и английские доги, и русские борзые и спаниели (понятно, чьи) и чихуахуа (ныне вымерший гигантский вид, из самого Эльдорадо);

третье, Коты любопытны. Лень и любопытство совсем не исключают друг друга. Брат-Пушкин ошибался, хотя писал он, конечно, не о Котах. Любопытство могло завести Кота весьма далеко, что сулило не всегда благоприятный исход;

любой неблагоприятный (или оказавшийся таковым) результат порождал четвёртое качество Кота: чрезвычайную, мстительную обидчивость. Даже многократная месть не в силах была утолить кошачью обиду. Её следовало компенсировать ежечасно, поэтому унитазы в Стране Котов сбоку напоминали тапок, а снизу телевизор. Дело в том, что Коты считали себя божественными существами, а оскорбление божества, как известно, карается смертью;

правда, сами Коты отказывались признавать обиду видовым качеством. С младых когтей они учили Котят, что те – самые беззлобные и ласковые в мире существа (что отчасти является правдой, особенно после обеда, состоящего из красной рыбки или курочки). Вера в собственную неподсудность стала пятым свойством Кота. «Да, мы ленивы, блудливы, чересчур любопытны и, как говорят недруги, злопамятны. Но при всём том угодны Panther’e. Мы же смиренны, а смиренным она благоволит. Поэтому нападки на нас граничат с богохульством. К сожалению, мы не можем сразу наказать богохульников, а Leopard милостив. Остаётся надеяться, что в будущем обстоятельства сложатся так, что неотвратимость наказания облобызает милость Löwe. Вот тогда вы попляшете»;

поэтому Коты предпочитали жить будущим – свойство № 6. В их языке сформировалось рекордное число времён будущего: Будущее Вымогательное, Будущее Настоятельное, Будущее Желательное, Будущее Угрожающее, Будущее Раздражающее, Будущее Нестерпимое… Не перечесть.

2

Однако, как ни задвигали Коты своё будущее в неопределённость, как ни отлынивали от него, оно настало. И состояло, в частности, в том, что генетически чистого Кота стало не сыскать днём с огнём. Население их страны уже давно составляли Котопсы и Собакошки. Настоящего Кота никто в глаза не видел, но никто, при том, не считал себя ни Собакошками, ни Котопсами. Признать публично факт ассимиляции Великих Котов в океане собачьей крови было стрёмно.

Разумеется, в беседе с глазу на глаз, тяпнув для храбрости козьего мацони, каждый Кот считал своим долгом сообщить по секрету другому о том, что его бабушка или дедушка (или оба два) были с небольшой примесью псиной крови. Причём не какой-то там дворняжской, а самой что ни есть лесной. «Из Диких, да-с, из тех самых Кане-Бале…» – торопливо шептал исповедник, стряхивая мацони с усов.

Те же, кто упрямо настаивал на чистоте своей кошачьей породы, вызывали в обществе здоровое недоверие. «Ставит из себя котика-муркотика, а на самом деле, пёс шелудивый», – говорили за хвостом про такого.

Будучи сплетниками, Коты постоянно мониторили информополе, и если до них доходили слухи о какой-нибудь славной Собаке (жившей, естественно, в другой стране), то у неё всегда находили котовные корни. На этом основании Коты считали всех знаменитых Собак своими, а достижения мнимых (а, может, и не мнимых – Tiger ведает) Котособак вменяли яко не сущее.

«В самом деле, если Котособака вынуждена прозябать на чужбине, а у нас сплошные Коты, следовательно, сплошная благодать, то вполне объяснимо, почему она из шерсти вон выпрыгивает, чтоб украсить своё никчёмное существование и что-нибудь значить среди невежд да грубиянов, коими являются Псы. У нас бы она изнежилась, у неё не сформировалось бы мотива отличаться от прочих, и она бы ничем не прославилась», – примерно так рассуждали благонамеренные Коты. Гордость за породу и родину смешивалась в этом рассуждении с состраданием и доброжелательной брезгливостью.

Так бы жили – не тужили Коты (вернее, Котопсы, выдававшие себя за Котов), пока в их истории не возник шайтан-иуда, подлое исчадие тартара, Котопёс.

Когда Котопса, как всякого Кота, достигшего половой зрелости, повели смотреть невесту, случилось первое злочинство. Родители невесты наряду с прочими женихами попросили Котопса представиться и рассказать о предках. (Коты весьма щепетильны относительно родства, несмотря на то, – или потому, – что практикуют групповые случки.) Однако вместо ожидаемой формальности услыхали:

– По роду своему я Котопёс, ибо матушка моя – собакошка Шпиц с незначительной долей Мейн-куна и Той-Спаниеля, а отец-альфа – котопёс, помесь Йоркской шоколадной с Левреткой.

– Как же это… – только и смогли выдавить из себя родители невесты.

– А что такого? – Котопёс расширил зрачки до полного диаметра. – Разве у вас по-другому?

Отчасти он был прав, но говорить о чём-то подобном в прилизанном обществе не полагалось.

Котопёс истолковал временное оцепенение как поощрение к новым хулам и стал изрыгать их направо и налево. Он подскакивал к каждому из женихов и, придирчиво обнюхивая, выносил немордоприятный вердикт. Достойные Котики в гневе и ярости разбегались, так что в итоге Котопёс остался наедине с мелко дрожащей невестой в состоянии фейспалм.

Свадьбу, естественно, отменили, потому что по правилам Ссаной Котовной Церкви (СКЦ) для богоугодного брака требовалось как минимум два жениха, а делить брачный куст с выродком Котопсом охотников не нашлось.

Котопёс присмотрел себе жену за границей, сучку беспримесную. Когда он захотел оформить свой брак официально, то в СКЦ ему отказали. Тогда Котопёс опубликовал открытое письмо главе СКЦ котоарху Мурильо, где, ссылаясь на Жёлто-Снежное Писание, перечислил все примеры из Книги Улёт, повествующей о том, как Первые Великие Коты без зазрения совести, будучи водимы Святым Нетерпением, брали в жёны чистокровных Собак и жарили их столетиями, поскольку те и другие жили в горной провинции (месте первоначального расселения Котов). А горцы живут долго.

Опираясь на этот сакральный прецедент, Котопёс воссылал хвалу Великим предкам. Он также указывал на то, что Святое Нетерпение живо и требует актуализации в наше многогрешное время. А потому не позволять ему официально жарить новоявленную сучку-жену, значит, оскорблять даже не просто кошачьи узаконения, а само Нетерпение, что не простится ни в сём веке, ни в будущем.

Говорят, что, прочтя оное послание, сладчайший Мурильо разодрал его на клочки, а тираж газеты, где его напечатали, велел утопить в фекальной запруде. Однако брак Котопса Мурильо санкционировал, записав упомянутую сучку как реликтовую Горную Кошку.

Так началось противостояние кошачьей элиты Котопсу и проступающим за ним Чертям Собачьим.

3

Везде, где бы ни появлялся, Котопёс проповедовал свою излюбленную теорию о том, что кругом живут на самом деле не Коты, а Котопсы. А поскольку только он один смеет указывать на это, то все прочие – лукавцы и слушать надо только его, Котопса.

Его пробовали урезонить на публичных диспутах с помощью обученных Котов, но только возбудили ажиотаж вокруг особи злодея. Кошечки и Котицы чуяли в Котопсе альфу и многозначительно отдавались ему в закутках CaTV и МяуГУ. Но и Котики с Кошаками не обделяли отступника вниманием.

Чтобы сочувствующие ему Коты (а таковые находились) могли обменять свои деньги на власть, Котопёс организовал партию Яблоко Раздора. Туда хлынула котовная молодёжь, ведь Котопёс успел обрасти игривыми кошечками. Дети котоархов и мэркотов заражались котопсовой идеологией, а их родители в отчаянии драли обои.

Да, насчёт родителей. Помяукивали, что Котопёс учредил тайное общество по перевоспитанию упёртых в свою котовность родаков. Записавшиеся в партию «Яблоко Раздора» Котки давали наводку матёрым псюкам (их подвозили из приморских районов). Те в удобный момент хватали кого-то из родаков и конвоировали в задраенной корзине в секретный пансионат.

Там упоротым котофилам промывали мозги. К усам прикручивали электроды и заставляли читать официальный бюллетень Котовной Крыши. Во всех местах, где в оригинале стояло «Кот» (или производные от оного), несчастный должен был вслух прочитать «Котопёс» (или соответственно). Это причиняло котофилам неимоверные страдания. Но поздняк было метаться: если перевоспитуемый ошибался, на электроды подавали ток и жертва орала как резаная.

Ещё включали CaTV (гонки за мышами на елуродроме или прыжки за птенцами). В особо волнительные моменты перевоспитуемый должен был то гавкать, то мяукать, строго перемежая выражения эмоций разных подотрядов. Нельзя было только кричать «мяу» или «вау»: доктрина котопсизма предполагала неслиянное и нераздельное сосуществование двух начал в единой особи Котопса.

Через положенный срок потерявшего свою идентичность родака возвращали в семью, где он растлевал остальных. Иногда родаки просто исчезали, так случалось с теми, кто был предан догмату Монокотизма даже до смерти.

Старые плешивые Коты собрались под Главной Крышей страны. О серьёзности угрозы говорил тот факт, что под – , а не над – , как было заведено издревле. Ибо над Крышей кружили дроны и могли сфоткать всех важных дряхлаков, а назавтра выложить всё в Котораму с ехидным комментом «Плешивые готовят революцию и всех насильно побреют» или что-нибудь ещё более гадкое… Сбивать дроны запрещал закон: они символизировали Дракона, который доставил Котов на их родину.

– Старшаков палит. Ну и пёс бы с ними… Но мы теряем молодёжь, – начал тощий длинный кот с узкими, мироточивыми глазками.

– Даёшь мозговой шторм, то есть штурм! – осклабился, насколько позволяла ряха, кот-яйцелиз.

Наконец, слово взял Мурильо:

– У меня было время изучить повадки нашего супостата. Он читает лекции, а мы сократим число институтов. Он агитирует молодёжь, а мы разожжём ностальгию у дряхлаков. Он женился на сучке, а мы будем завозить из-за кордона осиротевших щенят и укотовлять их. Котопёс промывает мозги родакам, а мы будем делать прививки новорождённым, по достижении зрелости – вживлять вибриссы-напоминаторы, которые не дадут им забыть про свою идентичность. За нами суверенная Котовная Цивилизация. Главное – не снижать скорость. Делайте всё, что в голову взбредёт, не думая о последствиях! О них я буду молиться самомордно. Даже днём, когда вся рыболюбивая котовщизна дрыхнет праведным сном. Поймите, он давно продал душу Собачьим Чертям: пытается думать там, где надо только нюхать и облизываться. Panther накажет его.

И понеслось.

На широком лунном мониторе, установленном посреди бывшей столицы Кот-Кото, возникла старукошка с характерной внешностью (было видно, что в предках у неё не одно поколение бульдогов порезвилось). С линялой мордочки капали слёзы:

– …намедни внущщо-кот приходит и говорит: не Коты мы совсем, ни ты, ни я, ни вся няша семья. А я вот, щщщо ему ответила: «Внущщо-кот, милуй ты мяй. Котовность не в рёбрах, не в усах, она в кощщщачьей повадке, в Великом Котярном Запахе. Вот ты посмотри мянеу в глаза. Я хоть и стара уже, а блеск у няух всё тот же как в молодости, когда я только ущщком поведу, а кавалеры со всей округи уж гуртом привалили». Буква мертвит, а запах возбуждает. Мяу-хмык-мяв!

По улице маршировали шеренги молодых Котов, ряженных скелетами. На площади Коты легли радиусами и хордами, образовав один огромный смайлик – «солнце мёртвых». Это произошло в день геноцида Котов, устроенного когда-то в Пятой Собачьей Конфедерации. Все документы на сей счёт были уничтожены пособниками кошкодавов, поэтому число убитых Котов каждый год возрастало пропорционально поголовью потомков предполагаемых жертв. Котики сцепились лапками и, не вставая с земли, затянули героическую песню огненных лет:

Не вставай, кот-народ,
Ты лежи, где прилёг.
Закури,
Отдохни,
Завтра снова в поход… и т.д.

«Хотите повторить??!! Хотите обратить всех Котов в Котопсов теперь уже добровольно?!» – вопила драная Кошка в шерстяной мегафон.

Радио брало интервью у выпускниц средней школы: «Не желаем учиться, желаем окотиться!». «Нет псовостям на розовом кошачьем язычке!».

Специально обученные мяучеры высматривали неправильные вывески, где встречался хотя бы намёк на собачий лай и били там витрины или же ритуально испражнялись в главном зале. «Псы пюсть служат, а Котам того не трёбно!» – под таким лозунгом прекратил работать весь обслуживающий персонал в офисах, корзинницах, прилизывательных и прочих премиальных заведениях.

Книга «Наши пращуры Щуки» стала бестселлером. В ней известный котосёр, брат котосёра, проповедовал личный опыт сохранения потенции и хорошего аппетита. В основании лежала теория, что Коты – потомки вышедших на берег доисторических Щук. Основное доказательство, действовавшее неотразимо, это родственность слов «щука» и «при-щур» (свойственный всем истинным Котам). Питаться пра-щурами, значит продлевать жизнь, делать её щирой, т.е. искренней и открытой.

Каждый мигрант из Догвилля или Объединённой Собачьей Зоны перед выдачей ему медного колокольчика (серебряный давался уроженцам, золотой – на войне царапанным) клялся в любви котовщизне и проклинал тех, кто ею гнушается. Он должен был также положить земной поклон прародине и поваляться на травке-снегу, в зависимости от сезона.

После «воссоединения с Истоком» формально уже не имело значения, какой процент псючести присутствовал в коте-новичке (хотя забыть об этом вновьприбывшему тоже не позволяли). Имя-фамилия зачищалась от нанесённой веками собачести. Если Собакот был Левретычем, то матчество переначивали на Львицевича и т.д. (У Котов, равно как и Собак, при рождении присваивалось матчество.)

4

Контрнаступление дряхлаков прошерстило ряды конфидентов Котопса. Некоторые слиняли.

Один молодой, но уже с проплешинами псёкотик, у которого даже фамилия была собачьей, а псиной разило за версту, обожал Котопса до фанатизма. И вот он нежданно превратился в гонителя бывшего кумира, едва ли не лютейшего.

Этот псёкотик возглавил движение «Вечная месть», которое наводило страх на обращённых Котопсом родаков. Сделать это было тем более легко, что раньше оный псёкот заведовал их перевоспитанием. Теперь же мяучеры подстерегали пожилых котопсов около бесплатной раздачи молока и шипели на них, пока с теми не случался припадок. Считалось, что «Вечную месть» откармливает СКЦ, хотя котоарх Мурильо ни разу публично не поддержал фундаменталистов.

Горше всего Котопсу далось отречение своей любимицы Котопсюши. Та студенчествовала в Межвидовой академии и подавала большие надежды. Котопёс даже прочил её в миминеру зарубежных вязок, первую котицу-миминеру в истории Страны Котов.

Но Котопсюша переметнулась на сторону дряхлаков. Ей выделили ежевечерний прайм-тайм на CaTV, где она грациозно, вечер за вечером, опровергала тезисы выборной платформы «Яблока Раздора». Котопсюша представала публике густо напомаженной, в зовущем белье, и утробным мявом чаровала Котопсов, отбивая их от собранной с превеликим тщанием стаи.

Дряхлаки ликовали недолго. Безобидное перефыркивание переросло в уличные драловки между боевиками обеих сторон: псюками и мяучерами. Обстановка накалялась, ждали переворота.

Вместо этого разнеслась весть об отравлении Котопса. Лидер антисистемы сказался при смерти и был срочно эвакуирован за границу, так как все понимали, что в родной больнице его залечат до полного околения. Проводы вылились в многотысячную манифестацию, которая одновременно стала кэтинг-аутом ряда зашифрованных дотоле Котопсов.

Перед отправкой поезда Котопса приподняли на носилках и он прерывающимся голосом сообщил, что Котопсия (так, кобель, и пролаял) станет снова великой и свободной, вот туда-то он точно возвратится. «Мяу-гав!!!» – скандировали глотки на привокзальной площади. Некоторые укотописты ложились на рельсы.

За рубежом Котопёс неплохо устроился. Он выжил и в ответ на атаку Дряхлаков и совращённой ими молоди получил грант от парламента Седьмой Собачьей Конфедерации на съёмки сериала. Фильм должен был повествовать о судьбе нескольких поколений Котопсов, вынужденных скрывать собачьи корни, но втайне помнящих всё.

Первейшие достоинства Котов – благая неподсудность, ангельская обидчивость, смиренное любознание, целеустремлённая лень и прочие – выставлялись как причины ошибок и злоключений героев. В то же время собачья дрессура, знание пёсьих языков и догги-адюльтер приносили им удачу и богатство.

Для съёмок были приглашены лучшие актёры Псой-студио, ведущей кинокомпании мира. Диалоги писали мастера интимного нюха, опенинги и эндинги – звёзды заливистого лая, музыкальные темы внутри серий – великий композитор Мя Ургх Кане.

Ещё до официальной премьеры сериал был запрещён к показу в Стране Котов, однако даже небольшие отрывки, выложенные на C-anal, собрали миллионы просмотров. Причём, как установила Служба Защиты Котярного Духа (СЗКД), заходы шли, главным образом, с территории Котландии. Экстренное совещание СЗКД с участием представителей СКЦ, приняло решение попустить трансляцию сериала.

«Цензуры быть не должно», – предупредил котоарх Мурильо. Вместо этого каждую серию комментировала Котопсюша. В наиболее злостных местах показ прерывался заставкой, где Котопсюша обворожительно скалилась и откидывала хвост на сторону. А затем она либо выступала сама, либо предоставляла слово ведущему в некой области эксперту, разоблачавшему клевету, кощуны и подлоги, изблёванные авторами сериала.

Отважным бесцензурным показом Страна Котов (или Котландия, как её называли соседи) ещё раз продемонстрировала всему миру высочайший уровень свободомыслия и доверия правительства своим подданным.

На середине третьего сезона Котопёс решил посвятить пару дней отдыху. Инкогнито он приехал в Котенцию (фешенебельный курорт, сохранивший древнее название со времён, когда там ещё обитали Котейки, считавшиеся генетиками предками современных Котов).

Котопёс остановился рядом с шезлонгом своего альфа-отца, который также прилетел сюда инкогнито и лениво потягивал валерьянку со льдом.

– Градус витальности сильно подскочил после начала второго сезона, – муркотнул Котопёс-старший.

– То-то я гляжу, секретарь СЗКД помолодел, глазки сверкают, – ощерился Котопёс-младший.

– Тебе от него презентик, – папа-кот протянул отпрыску лунную медаль 2-й фазы. – За активами-то следишь?

– А то. Но ведь главное – уровень витальности, всё остальное – кости-пёрышки? – повторил чью-то фразу Котопёс.

Папаша сделал вид, что не слышит и с разбегу прыгнул за райской птахой.

– Кстати, насчёт витальности, – лоснящаяся мордочка мамы-кошки уставилась на сынулю в упор. – Кого ты побалуешь ночью: свою псицу ненаглядную или меня, нелюбимую мамочку?

Обмен супругами был древним обычаем, хотя допускался по правилам СКЦ только раз в триместр. Котопёс что-то шепнул ей на ухо.

– Целый год не рычала на тебя, – блаженно зевая, котомамик потянулась.

ВЕДЬМИНЫ СВЕЧИ

Ведьма жила в угловой башенке доходного дома, который возвышался над перекрёстком, словно лиловый выступ скалы. Улица и всё, что на ней, отдалялось и умалялось в сравнении с башней. По ночам казалось, что дом – замок, принадлежащий ведьме, потому что только в её окнах горел свет.

Конечно, это было не так. Ведьма была сиротой и могла лишь снимать чердак, с угловым украшением в виде башенки.

И вот, когда ведьме исполнилось 23 года, она принесла домой откуда-то ящик со свечами.

То были странные свечи, ростом примерно с человека, даже повыше. Тонкие, словно церковные, но из очень твёрдого материала, только снаружи напоминавшего воск. Они выглядели совершенно одинаковыми, однако, когда ведьма зажигала их, каждая вспыхивала своим цветом. Ведьма подносила к свече пламя и та оживала.

Большинство свечей сразу же начинало гореть слишком ярко. Их свет мерцал разными оттенками, словно свечи пели, одна за другой сливаясь в радостный хор.

Башня ведьмы сияла, как звезда на новогодней ёлке. Нет, словно фейерверк, брызгающий бенгальскими огнями, взрывающийся шутихами, простирающийся северным сиянием и орошающий город падающими звёздами.

Прохожие на улице показывали на башню пальцами, останавливались и любовались неистовством красок. Одни пытались лучше разобрать волшебную музыку и пение свечей, другие начинали подпевать. Толпа запрудила проезжую часть и поток машин остановился. Кто-то выходил из авто и присоединялся к танцующим…

Однако всё происходило слишком медленно, никто не ожидал такого праздника, не был к нему готов.

А свечи прогорали. Скоро они начали гаснуть, музыка и пение стихали, цвета становились всё более тусклыми и постепенно сходили на нет.

На перекрёстке оставались только совсем странные люди, движение возобновилось, наверх почти никто не смотрел. А затем на весь город опустилась плотная пелена мрака. Небо затянули тучи, полил дождь.

Когда каждая поющая свеча догорала, сердце ведьмы сжималось. Она поджигала огонь, а свечи сами распоряжались своими жизнями. Но связь с ведьмой никуда не девалась. Она просто давала им волю.

Вскоре осталась только одна свеча, которая продолжала упорно сиять и девять слабо мерцающих свечей, которые почему-то никак не разгорались.

Перед тем, как окончательно потухнуть, последняя яркая свеча обратила своё сияние внутрь башни и горько усмехнулась: «Зачем вас только вынули из ящика, жалкие предатели? Все, кто был порождением света, растворились в его славе и теперь будут вечно праздновать на своей родине, там, где царствует его источник». С этими словами свеча погасла, как будто её никогда не существовало.

Молчаливые свечи продолжали тлеть, никто из них не возразил. Оставшиеся боялись проронить хотя бы звук, чтобы не израсходовать пламени, которое служило единственной цели: как можно дольше пробыть вместе с ведьмой.

Но та незаметно исчезла. В комнате уже давно никого не было: яркие свечи отгорели, кругом стояла кромешная тьма, нарушаемая лишь мерцанием еле теплящихся фитильков.

Может быть, прошёл час, может быть, год, а может быть, тысяча лет.

Свечи экономили свои силы, они почти застыли, и чем дольше не было ведьмы, тем слабее они мерцали. Казалось, они должны были давно погаснуть, но каждая продолжала хранить свой собственный огонь, не похожий на другие восемь.

Когда свечи смирились с отчаянием, откуда-то сверху раздались шаги.

– Разве есть что-то выше, чем наша башня? – прошептала одна из свечей, но ведьма услышала её голосок.

– Раньше не было, но я построила продолжение башни, – объяснила ведьма.

Она достала сигарету и, нагнувшись ко второй свече, прикурила.

– Всё это время я соревновалась с городом. Каждый раз, когда его здания вырастали, я снова и снова делала так, чтобы мастерская продолжала доминировать.

– Мы не предатели! – вскрикнула четвёртая свеча.

– Просто мы очень любим тебя, – призналась пятая.

– И поэтому хотели обязательно дождаться возвращения, – тихо сказала шестая.

– Я знала, что вы никого не предавали, – ответила ведьма и выпустила изо рта клуб дыма. – И я знаю, что вы храните огонь с моего 23-летия. Именно он мне нужен. Раньше я думала, что главное это свет, огонь лишь его причина. Но свет слабее тьмы. Вы же видите, тьма поглотила его. Теперь я полагаю, что самое главное – это огонь…

– Мы хотим быть с тобой вечно, – вдруг перебила её восьмая свеча, молчавшая до сих пор.

– Не знаете, чего просите, – ведьма осклабила редкие, но острые зубы. – Но будь по-вашему.

Она достала серебряный колчан, перекинула его ремни через плечо, а затем вставила туда свечи. За долгий срок они затвердели до состояния камня и превратились в настоящие стрелы.

Ведьма протянула левую руку (руки у неё были длиннющие, а пальцы ещё длиннее) и сдёрнула с крючка лук. Выбросила правую руку – и стену разрезали створки лифта.

Продолжение башни оказалось долгим. Лифт поднялся на неимоверную высоту, откуда был виден не только весь город, но и вся земля.

Ведьма выскочила, а лифт мгновенно ухнул вниз, оставив за собой дыру в виде зияющего цилиндра. Ведьма расставила по краям трубы ноги и повернула голову к свечам, сиявшим за её спиной, словно куст из золотых роз:

– Свеча – не то, что лежит в ящике, и не только то, что светит. Сущность свечи в жаре, который соединяет свет и телесный столбец. Жар не порождает свет, а им притягивается. …Ищите свет своих сестёр! – велела свечам ведьма.

С этими словами она стала веером пускать стрелу за стрелой, целясь в какие-то бесконечно удалённые точки на абсолютно чёрном небе.

Стрелы летели, пока им хватало энергии, сообщённой тетивой. Когда же она заканчивалась, стрела вместо того, чтобы упасть, издавала пронзительный звон и расщеплялась на девятеро меньших стрел, так же, веером, разлетавшихся в разные направления.

Словно ажурный зонт из золотых жил раскрылся над городом. Весь небосвод пылал: огненные иглы прошивали землю и снова взмывали, образуя сверкающую ткань. Векторы множились в геометрической прогрессии, ткань стягивала пространство.

Единственным пятном, которое ещё не охватило пламя, оставался контур ведьмы, танцевавшей какие-то па на вершине цилиндра. А в конце и он вспыхнул, запирая остатки тьмы.

Стало очень светло.