АННА МИХАЛЕВСКАЯ

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ НА КАРНАВАЛЕ
отрывок из романа «Три стороны монеты»

1.

Ресторан «Марсельеза и фазан» гудит от пьяного многоголосья. Военные мундиры, щегольские фраки, поднятые бокалы, раскрасневшиеся лица. «За Францию!», «За нашу победу!», «За императора!».

О-ля-ля!

Люс прячет усмешку – для ангела-хранителя это может сыграть дурную шутку. Он сидит за столиком ближе к кухне – чтобы у хозяина под рукой и на виду – и наблюдает, ждёт своего подопечного.

Пена шампанского убегает за границы бокала, как и этот непременный праздник – за границы его, Люса, восприятия.

– За Жозефину! – вдруг выкрикивает юнец за столиком у окна. – За мою любовь! – он выпивает залпом бокал и вовсю улыбается, опасно кренясь на бок.

У юнца тонкая шея, птичий профиль, рыжие всклоченные волосы и очень дорогой фрак с очень белой сорочкой. Столько выпил, а ни единого винного пятна на груди!

Столы – отдельные, не в пример табльдотам, где простой люд теснится за одним столом, хотя сейчас, говорят, все равны, но поди объясни это рестораторам – ломятся от изысканности, достойной расцвета монархии, упокой Боже её душу. Жареные перепёлки в ожерелье из ортоланов, рыбные кенели, пюре из дичи, молоки краснобородки и барвене, и в качестве главного блюда ресторана – китайский фазан. Ну и сущие мелочи – бараньи котлетки, обыкновенное филе, трюфели, ванильный щербет, салат из ананасов, тарелки клубники.

Люс сглатывает слюну. И чтобы отвлечься, смотрит в окно. Мадам и месье спешат развлекаться – парочки фланируют к Итальянскому бульвару, в оперу, в театр, в варьете, прокатиться по Елисейским полям к Булонскому лесу, занять места поближе к дороге и посмотреть, как другие едут по Елисейским полям. Посмотреть на казнь. Послушать, как на заседании суда обличают соседку в краже лука на базаре Ле-Аль. Посидеть в кафе, читая газету. Да мало ли чем можно заняться в Париже.

Февраль выдался тёплым. Платья дам слишком откровенны. Лёгкие светлые ткани, большие декольте, едва прикрытые меховыми накидками. Люс может рассмотреть очертания ног от лодыжки до ягодицы под этими невесомыми платьями. Что-то отдалённо напоминает древнегреческую моду. Только тогда это казалось естественным, а сейчас – маскарадный костюм, не иначе. Кстати, о маскараде. Скоро начнётся парад на спуске Куртий – хозяин обещал заплатить вдвое больше за каждого клиента.

Люс невольно бросает взгляд на свой старомодный плащ, переброшенный через спинку свободного стула. Хозяин, мсье Жан, поставил единственное условие – при первой возможности избавиться от плаща и купить хотя бы сюртук. Репутация заведения, вы же понимаете, он-де не может позволить, чтобы его посетителей сопровождал дурно одетый ангел. Люс, конечно, пообещал. Но пока не знает, как сдержать обещание. Не понимает, как вообще жить дальше. Хотя вроде бы – какой опыт!

В ноябре он очнулся в заброшенной хижине, особняком стоявшей среди леса. Раненый, Люс добрёл туда, когда его преследовали люди де Гиза лет сто пятьдесят назад. Здесь же его и добили выстрелом в спину.

Месяцем раньше он передал бумаги самому Генриху Наваррскому в руки, как того хотел господин Филипп. Передал не сразу, ждал под Ла-Рошелью, когда появится Медуза с именем короля. И дождался. Генрих взял её. Тогда Люсу показалось – Генрих узнал монету.

К тому времени интриги окружили крепость гораздо плотнее, чем королевские войска. Хоть и приняв католичество, Наваррский хитрил. Люс сам был свидетелем, как Генрих намеренно вёл свой отряд кругами, чтобы дать осаждённым из Ла-Рошели время расправиться с королевскими войсками, надеявшимся на подкрепление. Наваррскому везло. Ему многое сходило с рук. Или так действовала монета? Или подсказки в толстом письме от господина Филиппа? А потом за Люса взялись Гизы. Что-то пронюхали…

– Сдаётся мне, Люс, месье за столиком у окна ищет вашей компании, – хозяин безукоризненно приветлив, но одному Зевсу известно, что он на самом деле думает о Люсе, которого подобрал раздетого и голодного на дороге.

Кивая, Люс направляется к рыжему юнцу. Того качает, как марионетку в руках нервного кукловода, но это не мешает юнцу элегантным жестом бросить на стол пачку франков. Хватило бы и на экипаж, приценивается Люс. Сидя в ресторане и слушая разговоры посетителей, он достаточно сведущ, что сколько стоит.

– Позвольте проводить вас домой, мсье… – Люс учтиво наклоняет голову и подставляет локоть.

– Франсуа… Но я не нуждаюсь в сопровождающих! – протестуя, юнец резко взмахивает рукой, теряет равновесие и уже валится прямиком в недоеденные молоки краснобородки, а то и барвене, но Люс вовремя перехватывает его, сохраняя сорочке её белоснежную невинность.

– И, знаете, – говорит доверительно Франсуа, когда Люс помогает тому забраться в фиакр, – Жозефина так обворожительна!

Люс наслышан.

Очнувшись в пустой лесной хижине, он обнаружил, что с ним осталась лишь неизменная Медуза. Немногие ценности Люс спрятать не успел. Так в тряпье и шёл до Парижа, надеясь на тайник в каменоломнях. Где только не пришлось ночевать: в погребах, в хлеву, в лошадином стойле, зарывшись в сено. На постоялых дворах хозяева, бывало, жалели оборванца и давали миску похлёбки за мелкую работу. Люс скрёб полы, разносил еду, убирал объедки и слушал.

За общим столом в табльдотах еда заканчивается быстро, но сплетни – никогда.

А вы слышали, Жозефина-то хороша-хороша, виконта, прежнего любовника, не отпускает, а уже при новом, капитане Ипполите. Говорят, красив и дурачлив. Не в пример серьёзному императору. Как он её любит, как любит. Хоть и Наполеон, а узнавал обо всех романах последним. Верил, бедняга, Жозефине, что это уж точно последний раз. Всё ждал наследника…

Люс всегда удивлялся умению простого люда судачить о правителях, будто те – их соседи. Притом, не очень благополучные…

Люс не спорит с пьяным. Просто кивает. Он же ангел-хранитель, а не судья. Франсуа называет кучеру три адреса и никак не может определиться, куда же его везти. Люс выбирает за него последний названный, начало квартала Маре. Фиакр трогается, но Франсуа не унимается.

– Я был с ней, месье! – громко шепчет Франсуа, и этот шепот слышит не только кучер фиакра, но и весь Итальянский бульвар.

Подопечный смотрит на Люса круглыми совиными глазами – то ли от вина, то ли от потуг не зарыться носом в колени, и хорошо, если в свои. Он явно ждёт расспросов. Люс лихорадочно придумывает продолжение беседы. Если промолчит, клиент останется недовольным. Хозяин расстроится, и Люс потеряет работу. А если поддержит разговор, они оба вскорости окажутся в городской тюрьме. И он говорит первое, что приходит в голову:

– Мсье поедет на парад по спуску Куртий?

– О, непременно! В прошлом году мы прекрасно провели там время. Я был в костюме спаржи, и потерял свой колпак. Впрочем, может, я его подарил мадемуазель в костюме амазонки. Ну или без костюма – помню колчан с луком за спиной и… обнажённую грудь…

Колеса фиакра подскакивают на брусчатке, Франсуа раскачивается, как маятник в часах, Люс узнаёт много пикантных подробностей карнавальной ночи прошлого 1809 года и облегчённо выдыхает: о Жозефине ни слова.

– А хотите с нами, месье? – Франсуа вдруг перестаёт раскачиваться и будто бы трезвеет от предвкушения очередной попойки. – Вы так… Вы бы… Вы… В общем, кто-то должен будет вспомнить потом… утром… где мы живём и во что были одеты!

Люс молчит – нехорошо отказывать мсье Жану, придётся пропустить ночь перед большим постом, самую прибыльную для ресторана. Франсуа истолковывает его молчание по-своему.

– Я заплачу, мсье…

– Люс.

– Да, Люс, дружище, не будьте таким скучным! Вы не представляете, насколько обворожительны добродетельные дамы во время большого поста. Не отвести глаз!..

Франсуа замолкает на самом интересном моменте, хмурится. И косится на складки старого плаща. Возможно, пытается думать. Либо борется с тошнотой. Сколько он оставил на столике пустых бутылок. Пять, шесть?

– Откуда у вас это? – с неожиданной прытью Франсуа хватает Медузу, теперь Люс её носит на шейном шнурке. Ах ты ж, выбилась из-под сорочки.

– Подарок! – уклончиво говорит он и прячет монету ближе к телу.

Юноша ухмыляется и отстраняется. Теперь между ними поместилась бы дама самой большой добродетели.

– Приехали! – орёт кучер как резаный.

Франсуа выпрыгивает сам. Спотыкается и едва не вспахивает носом сточную канаву, но Люс снова успевает его подхватить.

Квартал Маре ещё хранит следы былой роскоши. Однако особняки выгнанных революцией аристократов заметно обветшали. Первые этажи заняли ремесленники, прикрепив вывески поверх лепнины ренессанса.

Дом перед ними почти цел – если не считать прохудившейся крыши и частично обвалившегося балкона. И ремесленники сюда ещё не вселились.

– Роззи, любовь моя! – зовёт юноша.

Окно на втором этаже распахивается, будто Франсуа только и ждали. Улыбаясь одними губами, Роззи в лёгком едва прикрывающем грудь кисейном платье машет своему кавалеру. А ведь этой встречей она обязана Люсу. Интересно, куда бы привели два других адреса?

– Жду вас во вторник масленой недели, три пополудни! Ресторан «Большой Мартин»!

Зигзагом Франсуа доходит до калитки, размашисто открывает её и берётся за кольцо двери.

– И знаете, месье, лучше спрячьте это подальше! – Франсуа тычет себе в грудь. Туда, где у Люса качается на шнурке монета.

«Ни единого пятнышка, как у него так получается» – думает Люс про сорочку Франсуа. В проёме двери мелькает белая рука Роззи. Слышится смех.

Люс отходит в тень, прячась от света фонаря.

Занимается дождь, плащ быстро тяжелеет. И Люсу кажется, что это не плащ, а корка неразрешенных вопросов налипла на нём коростой. Узкие улочки кружатся между домами. Он держится ближе к середине – иногда это спасает от ночного горшка на голову. И не очень глубоко вдыхает – в Париже пахнет отнюдь не лавандовыми полями.

Ночует Люс всё в том же ресторане «Марсельеза и фазан». Хозяин выделил ему каморку под лестницей. Добрый человек этот мсье Жан. Вот только Люсу нечем ему отплатить.

Мсье Жан подобрал его под Версалем, буквально достал из снежного сугроба. У Люса был жар, он два дня ничего не ел. Когда Жан помог подняться ему на ноги, Люс ответил на древнегреческом. Не было сил притворяться кем-то другим.

Потом мсье Жан рассказывал, что не мог отказать себе в удовольствии нанять образованного ангела-хранителя. Он-де разбирается в людях. Служил главным поваром при камергере короля, Эммануэле дюке де Ришелье, пока тот не бежал от революции в Австрию, потом в Россию. И правильно поступил! А слуги – все освобождённые и равные братья – остались без дела. Революция выкосила аристократию: отправила на гильотину. При Робеспьере каждый мог удостоиться этой чести. Площадь Республики настолько провонялась человеческой кровью, что горожане стали жаловаться: казнь, конечно, из окон хорошо видно, но круассан в рот не лезет при таком-то запахе.

Вот-вот, лучше думать о куропатках в клюквенном соусе, чем об отрубленных головах. Так Жан и рассудил, открывая ресторан. А что ещё повару делать?

С благодарностью согласившись на работу, Люс не обольщался. Изношенный плащ то и дело расходился на груди, и монета виднелась сквозь рубаху. Мсье Жану нужна Медуза, а не его греческий. Недаром Франсуа предупредил. Что-то монета здесь значит, как в своё время значила для гугенотов.

Это ещё предстоит выяснить, а пока – дела насущные. Тайник в каменоломнях он не нашёл. Вернее, место нашёл, но заплечный мешок с драгоценностями пропал. Что ж, и такое случается.

Придётся начинать сначала. Продолжать начинать.

2.

Весь правый берег Парижа – лавка. Базары, магазины, крытые галереи кружевом оплетают город от Сены и до застав крепостной стены. Не менее бойкая торговля идёт и на улицах.

– Чистые сапоги! Всегда чистые сапоги! – кричит мальчишка-подросток, на котором фартуком – спереди и сзади – надеты афиши с изображением изящного дамского ботинка.

– Новая одежда из старого платья! Жозефина позавидует! – доносится из открытой лавки модной торговки.

На бочке сидит штопальщица и ждёт, когда ей принесут в починку испорченное платье.

Посредине дороги – огромная выбоина, её не обходят, нет – парижане не терпят пустоты: спустив ноги в яму, на её краю уже устроились торговцы колотушками для стирки, гребешками, бечёвками, булавками и прочими мелочами.

Толкаются люди, стучат колеса экипажей, свистят кучера.

Люс засматривается на дорогой, украшенный вензелями экипаж. И невольно замирает, ожидая, когда приподнимется портьера. Франсуа наверняка бы уже побежал знакомиться. Портьера покачивается, открывая… морду. В экипаже ослица! Только теперь Люс замечает надпись на дверце: «Очищенное молоко ослиц, вскормленных морковью». Да здесь можно купить всё!

Кроме того, что ему на самом деле надо.

Улицы пестрят ресторанами, кафе, табльдотами: от «заведений мокрых ног», как «Белый кролик» в Сите, куда не каждый отважится сунуться с той-то публикой, где подают сваренную на объедках похлёбку, а остатки сливают на пол, от чего посетители хлюпают ногами в лужах, и до ресторанов уровня мсье Жана, с опрятной витриной, отдельными столиками и несколькими изысканными блюдами на перемену.

Мсье Жан расплатился с ним наперёд – и теперь Люс в долгу: надо купить сюртук, чтобы не портить своим древним плащом репутацию ресторану месье Жана. Да – и ещё маскарадный костюм ко вторнику. Сколько рынков обошёл, а ни то, ни другое не находится. Наверное, он не там ищет. Люс заглядывает в каждую книжную лавку и подолгу листает страницы, пытаясь заполнить пробелы полуторавекового беспамятства. Выходя из книжной лавки, Люс идёт в антикварную: смотрит на броши, ловит отблеск изумрудов. Потом вспоминает про сюртук. И костюм. Но на пути снова встречается книжная лавка.

Париж – шумный, говорливый, валяющий дурака, и в то же время: непредсказуемый и ужасающе жестокий, Люс знает этот город лучше, чем любой живущий сейчас парижанин. Но всё равно не знает до конца. И ждёт, ищет на его улицах то, что удивит. Чуда. Подарка.

На площади Революции бродячие комедианты наспех сбили помост и показывают представление. На гильотину ведут растрёпанную Марию-Антуанетту.

– Если у вас нет хлеба, ешьте пирожные! – кричит комедиантка в толпу.

Прокатывается возглас возмущения: люди до сих пор негодуют на монархов, пусть это и театр.

Тряпичная голова Марии-Антуанетты отрублена. Её показывают под радостные возгласы.

Следующий на очереди – Робеспьер. Комедиант стонет, плюётся, извивается. Очень правдоподобно, кстати. Ни один тиран не верит, что его постигнет участь жертв.

Места на гильотине расписаны надолго вперёд. Теперь здесь старик учёный. «Кретьен-Гийом де Мальзерб» – объявляет палач. Старик спотыкается и, усмехаясь, говорит:

– Плохая примета. На моём месте древний римлянин вернулся б домой.

Толпа рукоплещет.

А Люс внимательно всматривается в костюм комедианта. Тёмный плащ – как у него сейчас, и на цепи болтается огромная монета. Конечно, деревянная, выструганная из плашки на привале. Но это ведь что-то значит!

Представление закончено. Комедианты кланяются. Зеваки постепенно расходятся. Люс пробирается сквозь толпу к помосту.

– Эй, мсье! – он успевает перехватить Кретьена-Гийома де Мальзерба; спускаясь с помоста, тот на ходу снимает седой парик, оттирает c лица грим. Недовольно смотрит на Люса, глаза мутные, в красных прожилках. Ну а какими им быть, считай, с гильотины сняли.

– Гийом де Мальзерб и правда носил такую… монету? – Люс указывает на цепочку.

Комедиант раздражённо смотрит на него.

– Почем мне знать? – не очень вежливо говорит он.

Под недовольством прячется страх.

– А это вам знакомо, мсье? – Люс вытягивает из-под плаща шнурок со своей монетой.

Ещё не отмытое от грима лицо становится маской если не ужаса, то глубокой растерянности.

– Извините, мсье… Я не знал, что вы тоже… То есть, это шутка, домысел… Слухи, знаете ли, бегут впереди людей…

– Какие слухи?

– Ну… вы и сами понимаете…

– Давно в этих краях не был, – говорит Люс и вкладывает в эти слова всю силу неизбежности.

Комедиант мнёт в руках парик и наконец решается.

– Говорят, Робеспьер встретил Лодочника. Но тот ему так и не дал монету. И он начал казнить всех… А перед своей казнью угрожал разоблачить…

– Лодочника, значит, – Люс пробует слова на вкус, вкус горчит.

Он вспоминает страх Луизы. Немудрено, что Робеспьер стал безумцем. По крайней мере, так о нём отзывался мсье Жан.

– Многих ли вы видели с такой монетой? Сами, а не внучатый племянник торговки рыбой с Ле-Аль.

– Ни одного, мсье… Простите, если не считать вас…

Забыв о комедианте, всё ещё застывшем на нижней ступеньке помоста, Люс разворачивается и куда-то идёт. Ему всё равно – куда. Сейчас гуляет не он, его мысли.

Их, монетчиков, начали узнавать. И Лодочника тоже. Старое знание просачивается сквозь века, обрастает сплетнями и домыслами, но сохраняет суть. Наверняка есть общество, где собираются такие, как он. Наверняка на них охотятся. Недаром Франсуа советовал спрятать монету. А комедиант и вовсе испугался. Не его, вдруг понимает Люс. А знакомства с ним…

Карнавал в ночь на пепельную среду вдруг приобретает новый смысл. Он купит сюртук. И маскарадный наряд. И дополнит наряд монета. Люс не станет прятаться.

Совсем не зимнее солнце слепит, заставляя жмуриться. Над Лувром плывут облака, напоминая о весне и жизни. Он так давно не чувствовал её вкус.

Люс ныряет в водоворот окриков и возгласов, кисейных платьев, сшитых из одного декольте, мундиров и фраков, сточных канав и блистающих роскошью витрин, старинных фолиантов на пыльных лавках и свежей рыбы, бьющейся в руках торговки, фарфоровых лиц знати и винного румянца простолюдинки. От Сены до крепостной стены. Здесь столько всего! Неужели Люс не найдёт то, что ему нужно?

3.

Бык Фигаро гуляет по Парижу в сопровождении свиты. За несколько «тучных» дней прогулки атласное покрывало приобрело винные пятна, часть погремушек с него зеваки стащили на удачу, и это несмотря на жандармов, циркачей и музыкантов, окруживших быка плотной толпой.

Фигаро лакает вино из бадьи у каждой лавки, где останавливается, – хозяин просто обязан напоить быка, хочет того животное или нет. Вечером пьяного Фигаро принесут в жертву веселью – увесистая дубина опустится на его голову, чтобы покончить с быком навсегда. Отголоски древнегреческих вакханалий пробрались и сюда. Но лишь отголоски. Люди стали слишком осторожны и держат свои страсти, слепые и обездвиженные, за плотным занавесом якобы гражданской совести. Такое модное слово, Люс его слышит последние дни всё чаще. И только карнавал слегка приподнимает этот занавес. Что ж.

Зимний вечер приходит рано. «Большой Мартин» пестрит разряженными парижанами. Люс оглядывается по сторонам, ему кажется, он здесь по ошибке, он зря теряет время. Все эпохи и их люди смешались у подножия холма Куртий в плотный кисель, заваренный сумасшедшим поваром без чувства меры и вкуса. Где ещё встретишь такое: депутат с лавочником, вор с жандармом, француженка с англичанином, дюк с гризеткою, субретка с национальным гвардейцем. Он хочет ясности. Ему нужен один человек. Всего одна женщина. А не эта гогочущая, кричащая, бушующая толпа.

Однако выбор сделан. Люс в костюме пирата с красным кушаком на поясе, шляпе на глаза и серьгой в ухе ловко работает локтями, чтобы не потерять Франсуа, переодетого в турецкого пашу, и его друзей: Скарамуша с мандолиною, романтического Пьеро с ног до головы в белом и долговязого Дон Кихота в похожем на казан шлеме и с огромными усами, щекочущими парики стоящих рядом мадемуазелей. Экипаж они отпустили, тот взбирается по холму на Верхний Куртий и будет ждать их там.

Пройти в Верхний Куртий можно только через ресторан «Большой Мартин». Он стоит прямиком на дороге, не обойти. Огромная очередь масок и костюмов завивается, как волосы гречанки, но короче от этого не становится.

Хозяйка, конечно же, требует плату за проход. Три её помощника с хмурыми лицами и кулачищами с головку сыра держат фалангу не хуже гоплитов. Вытирая руки о грязный передник, хозяйка выкрикивает:

– Сколько человек?

– Пятеро! – орёт Франсуа.

– Кувшин вина на каждого! С вас пятьдесят франков!

Люс присвистывает. Дорого!

Но Франсуа уже протягивает деньги. Изящно и непринуждённо. Будто его не толкают со всех сторон и не дышат на его аристократический профиль луком и чесноком.

– Можно, мы не будем пить это… – он не успевает закончить фразу.

– Два кувшина на пятерых, – рявкает хозяйка, и фаланга расступается ровно настолько, чтобы они наконец оказались по ту сторону праздника.

Здесь, надо сказать, не чище. Старуха с грязными тарелками идёт на кухню, там она вытирает их не менее грязной тряпкой, и накладывает новые порции для смельчаков, заказавших здесь обед. Более ранние посетители лежат под столами в самых неожиданных позах. Люс то и дело вступает в какие-то лужи, о природе которых размышлять совершенно не хочется.

Франсуа-паша оставляет кувшины с вином на первом же попавшемся столике, даже не пытаясь его пригубить.

Они выходят из ресторана, и Люса охватывает беспричинная надежда. Его настойчиво предупреждали о монете – поэтому он не стал её прятать. Медуза хорошо различима на фоне серой пиратской рубахи. Камзол он намеренно расстегнул – чтобы монету увидели. Если за Медузой охотятся, пусть приходят. И они поговорят. Насилия он не боится, хуже остаться незаметным.

Однако Люс ещё помнит, что пока состоит на службе в должности ангела-хранителя. Как тут забыть – плату ему обещали завтра. Он тщательно записал все адреса, куда кого развозить.

Находит глазами Франсуа и друзей. Юноша уже завёл разговор с полураздетыми – полуодетыми? – дамами, основной элемент костюма у которых – маски. Франсуа обнимает сразу троих. Скарамуш и Пьеро убежали вперёд, один терзает мандолину, другой пытается петь. Дон Кихот держится рядом, выделяясь из толпы спокойствием, которое граничит с безразличием.

Они поднимаются в деревушку удивительно быстро. Обычно сонный и тихий Верхний Куртий взрывается весельем. Все заведения открыты – будь то крошечное кафе или провинциальный ресторанчик. Вином и сластями торгуют прямо на улицах. Кто-то предлагает комнаты, на случай если паре нужен «отдых». Но парижане не столь скромны, чтобы прятать свои чувства. Целуются на каждом углу: маска с маской, турок с римлянкой, обнажённая с закованным в латы, красота с уродством. Сегодня всё можно. Назавтра они ничего не вспомнят, потому что никого не узнают. Кроме мягких влажных губ, дыхания над ухом, неразборчивого шёпота и несдержанного смеха. А надо ли больше? Сегодня точно нет.

Перед глазами мельтешит, голоса сливаются в единый гул. Люсу кажется: он вышел на подмостки и забыл свою роль.

Ближе к ночи его подопечные, устав от променада, усаживаются в ресторанчике. Мандолина перекочевала в руки Франсуа, рядом с ним млеет девица в наряде Маркизы: в руках – веер, на голове – парик, на груди – декольте. У Скарамуша и Пьеро на коленях умостились Майки, девушки в брюках по фигуре и рубашках с пышными цветочными рукавами. Дон Кихот с присущей ему серьёзностью смотрит в кружку с вином, будто гадая, что важнее: выпивка или усы.

Друзья галдят, перекрикивая друг друга. Кроме него и Дон Кихота.

– За Францию! – поднимает тост Франсуа.

Сейчас вспомнит Жозефину, настораживается Люс. Но юноша замолкает и в упор глазеет на него. Хмельная улыбка кривит тонкие губы.

– Мсье Люс ещё не сказал ни одного тоста! Ну же!

Ещё мгновение назад ресторанчик готов был треснуть от гомона, как переспевшая тыква, но сейчас воцаряется замогильная тишина. Все маски обращены к Люсу. Что ж, теперь его выход.

– За переправу! За счастливую переправу!

Маски переглядываются. Они не понимают, о чём речь. Франсуа качает головой и на глазах трезвеет.

– Осторожнее, мсье Люс, – говорит он одними губами, улыбка сходит с лица юноши.

Франсуа тычет себя в грудь, будто предупреждая Люса спрятать монету.

Зря юноша волнуется. Хоть Люс и благодарен за такое внимание, но ведь никто не придал значения его тосту. Маски вернулись к празднику, Люс к своим мыслям.

– Позволите?

Он оглядывается и смотрит на мадам. Нет, мадемуазель. Костюм узнает сразу. Как тут не узнать. Шафрановый пеплос, серебристый пояс перехватывает талию, лёгкие сандалии. А волосы… Это, конечно, парик. Но Люс невольно вздрагивает. Скользкие змеи вполне правдоподобно извиваются, вот-вот покажут жало. В этот момент Люс готов поверить, что его монета ожила, возродив прежнюю горгону красавицу, а не чудище, которым стала Медуза после встречи с гневом Афины.

– Я превратила вас в камень? – улыбается девушка и присаживается на стул рядом, который освободил Дон Кихот, уступая ему Дульсинею.

– Не сегодня, – Люс отвечает улыбкой. – Сперва вызову на дуэль Посейдона. Дуэли ведь не вышли из моды?

– Не сегодня, – улыбается в ответ Медуза, за маской видно, как смеются её глаза. – Сегодня можно всё!

Слушая музыку её голоса, Люс недоумевает: так она горгона или сирена?

В другом времени, отделённом веками, он слышит, как присвистывают юноши, за которых он взялся отвечать и чьи адреса переписаны и спрятаны в потайном кармане пиратского камзола. Надо бы к ним вернуться. Ангел-хранитель как-никак. Но он в ином мифе. Его, не в пример Одиссею, забыли привязать к мачте, поэтому Люс идёт на голос прямо в волны штормового моря.

– Кто вы? – Медуза-сирена приближает своё лицо, почти касаясь его плеча змеиными локонами.

– Никто. Переодетый в сэра Генри Моргана.

– Или сэр Генри Морган, переодетый в незнакомца на карнавале?

Люс отмечает, что нынешние парижанки остры на язык, но это не лишает бушующего моря опасной притягательности.

– Я не граблю корабли, мадам.

– О да, они сдаются вам сами.

И снова этот смех. Люс уже готов попросить её не делать так больше. Сколько у него осталось здравого смысла? Хватит лишь на то, чтобы помнить о внутреннем кармане камзола.

– Полагаю, на карнавале не спрашивают имён? – он делает слабую попытку ухватиться за что-то определённое. Не мачта, но хоть что-то.

– Отчего же? Тереза, – девушка становится серьёзной и протягивает руку в знак знакомства.

Люсу бы её по-мужски пожать, но он склоняется над рукой и касается её губами. Кожа совсем холодна.

– Пеплос вас не согревает.

– Для этого есть вино, – весёлость девушки улетучивается, стынет.

Тереза поднимает бокал, и Люс послушно отпивает из своего. Терпкое и горькое. Неприятный вкус. Почему он раньше этого не замечал?

– Я Люс, – говорит он, снимая камзол и набрасывая ей на плечи.

Лицо Терезы снова озаряется улыбкой.

– Люс – это как свет?

– Да, как свет, – соглашается он и удивляется. Его имя ещё имеет для кого-то смысл.

Буря стихает. Море успокаивается. Он всё ещё стоит на палубе. И, кажется, видит землю.

Ночь пролетает в одно мгновение. Тереза рядом. Их руки соприкасаются. Он чувствует, как оживает. Как теплеют пальцы Терезы в его ладонях.

Люс замечает на себе насмешливые взгляды Скарамуша и Пьеро, настороженный Франсуа, спокойный и внимательный Дон Кихота. Кто ещё кого будет развозить, думает он.

Оранжевый лоскут латает кромку неба – там, где оно соприкасается со шпилями и крышами. Яркий, как заплатка на костюме Арлекина.

Они мчатся на экипаже по спуску. Скарамуш пытается петь, Франсуа задирает собравшийся по обе стороны от дороги люд. Ругань и шутки. И в ту, и в другую сторону летят конфетти, цветы, мука, яйца.

Парижане заняли места на дороге ещё с вечера, ожидая карнавального кортежа. Счастливчикам достались комнаты с окнами – бронировали наверняка за пару недель. Сколько же их, Люс оглядывается по сторонам, пытаясь увернуться от летящего в лоб яйца. Тысячи, десятки тысяч. Хватило бы на хорошую армию!..

Тучный вторник неминуемо становится пепельной средой. Экипажи развозят уставших от развлечений. Люс следит, чтобы захмелевшие друзья попали каждый по своему адресу. Последним он высаживает Франсуа. Не квартал Маре. На сей раз – бульвар Итальянцев. Люс провожает юношу до ограды роскошного особняка. Тот расплачивается с ним и хватает за плечо. Будто бы пытаясь не упасть, но Люс отмечает: Франсуа трезвее, чем хочет казаться.

– Не верьте ей, – шепчет юноша, щедро распространяя винные пары. – И не говорите ничего про монету.

Шатающейся походкой тот бредёт по аллее к дому. И Люсу на миг чудится, что карнавал не закончен. Всё только начинается.

В экипаже его ждёт Тереза. Он хотел бы думать, что она ему друг. По крайней мере, друг.

«Антония, прости меня», – шепчет Люс, возвращаясь к экипажу.

4.

Люс не узнаёт себя. Он начал чувствовать жизнь: будто бы она не проходит мимо, как это тянулось веками, а идёт с ним под руку. Он перестал искать на блошиных рынках, в антикварных лавках, у заемщиков: фибула – всего лишь металлическая побрякушка. Да и монеты теперь безразличны – свои и чужие.

Перед внутренним взором – лицо Терезы. Тёмные глаза, кажется, они всё время улыбаются, даже если девушка серьёзна. Тонкие губы, большой рот. Будто выточенный из мрамора изящный нос, и горбинка его совершенно не портит. В их первый вечер, когда остались в экипаже одни, Тереза сняла маску. Потом попросила отвезти её к Сене, к Новому мосту. И попросила не провожать.

– Вы и правда горгона? – усмехнулся он, указывая рукой на реку.

– Не шутите так.

Тереза прикоснулась к его груди там, где висела на шнурке бесполезная монета. Намеренно, невзначай? Быстро отдёрнула руку, словно обожглась.

– Я найду вас…

– Нет, я сам найду! Только где?

Она шла по мосту, не оглядываясь, и, стоило Люсу отвести глаза на миг, затерялась среди покупателей, обступивших лавки…

С начала поста он не спит. Кажется, заснёт – и пропустит всё самое важное. Благо заняться есть чем. В «Марсельезе и фазане» подают постные блюда, и ресторан пользуется не меньшим спросом, чем во время карнавала. А, может, и большим. Это сколько ж случилось новых пассий, за которых сперва надо поднять бокал, а потом остатками вина на дне перемыть косточки! Сколько драк, когда обманутый муж узнаёт из разговоров за соседним столиком, к какой «модистке» ходит его жена! А поспорить о судьбе Франции? Да империя же развалится без этих ресторанных дебатов. Кстати, вы знаете, что император собирает армию для войны с Россией?! Нужны рекруты! Не хотите ли записаться?

Нет, не хотят, хмыкает Люс. Воинская служба из бравого дела времён молодого Наполеона превратилась в неприятную повинность. Все силы уходят на вооружение, шепчутся более трезвые посетители ресторана. Императору пора бы остановиться. Хватит завоевательных войн, они имеют свойство превращаться в оборонительные. Но, ходят слухи, у Бонапарта совсем другое мнение. И, принимая ванну на рассвете, он цитирует стихи «Илиады», грезя о подвигах Александра.

Они все одержимы, думает Люс. Одержимы той первой войной, которая никак не закончится. А если бы ахейцы не собрали войско под стенами Трои? Если бы Одиссей не отыскал Ахиллеса? Если бы тот выбрал безвестную жизнь вместо недолгой славы? Если бы Парис, которому всегда везло, не увёз бы Елену? Если б она не была так прекрасна? Если «Илиаду» переписать, жили бы люди иначе? Нет. Разгорелась бы другая война – и с неё б началась Европа.

Когда нет клиентов, Люс просматривает газеты: берёт в ресторане, сейчас каждое уважающее себя заведение выписывает прессу. Взгляд задерживается на броских заголовках, но мысли ещё пляшут в Верхнем Куртии на карнавальной ночи.

Конечно, он искал. Приходил к Сене, все вечера околачивался возле Нового моста. Он знает там каждый камень, каждую ворону. Помнит кривизну носов у торговок прищепками и длину бороды у мясников. Исходил все кафе «промокших ног» в Сите, навестил университет, примкнул к спорящей кучке студентов, обошлось без драк. По старой памяти забрёл к особняку Клюни. И вконец потерял интерес к городу, в котором не было Терезы.

Он служил воином, каменщиком, торговцем, ремесленником, он ковал оружие, ходил в крестовые походы, переписывал манускрипты и переводил документы, он знает греческий, латинский, французский во всех их многовековых вариациях, помнит наизусть эту чёртову «Илиаду». Но всё это никоим образом не помогает разгадать одну фразу: «Я вернусь». Зевс всемогущий, да что ж это значит?

Сидя за отведённым ему столиком у лестницы, Люс листает «Журналь де л’Ампир». Политические новости. Светская хроника. Глава из повести Шатобриана. Критика повести Шатобриана. Фельетон. Рисунок на одной из газетных страниц напоминает знакомое лицо. Только чьё? Люс листает сначала, но рисунок больше не показывается.

– Мсье, – слышит он голос и вздрагивает от неожиданности.

Перед ним стоит Тереза. В невесомом платье, чуть плотнее того пеплоса, что был на ней в карнавальную ночь. Плечи закрывает накидка. Украшенная цветами шляпка хороша тем, что из-под неё выбивается каштановый локон, отнюдь не змея. Тёмные глаза, темнее, чем те века, из которых он сюда явился, смотрят грустно и насмешливо одновременно. На губах зарождается улыбка. Он подскакивает, газета с неузнанным рисунком падает под ноги. Люс забывает, как говорить, и что вообще делать, – он может только смотреть на Терезу, подчиняясь её магнетизму. Робкая мысль всё же пробивается сквозь пелену дурмана: а ведь вся эта одежда, да и сама Тереза стоят целое состояние. Ему надо держаться подальше – ради своей безопасности. И ради её тоже.

– Сегодня, как стемнеет, у заставы Клиши. Буду ждать!

Тереза поднимает оброненную газету и возвращает её Люсу. С таким видом, будто точно знает, что он там потерял: какой рисунок и какого человека.

Темнеет быстро, и Люс просит мсье Жана отпустить его со службы.

– Такой мадам невозможно отказать, – улыбается хозяин. – Но завтра выйдете пораньше!

Конечно, конечно! Он спешит к заставе, по дороге всё же останавливаясь у мальчишки почистить обувь.

Пресловутый холм Монмартр теперь по ту сторону крепостной стены. Её выстроили недавно, и обороняет она город не от стрел или пушечных ядер, а от воров. При въезде взимается пошлина на продовольствие и спиртное. По другую же сторону стены и заставы процветает беспошлинная торговля. Заодно здесь можно выпить, потанцевать, дешевле поесть. Сколько в округе кафе и табльдотов, он никогда не мог сосчитать.

Надо заметить, развлечения тут для неимущего люда: тот веселится грубо, во всю простецкую удаль. Но что в табльдотах собралась делать утонченная Тереза в её прозрачном наряде и перевязанных атласными лентами туфельках?

Проходя заставу, Люс уверен: это розыгрыш, никто не придёт. Но его тут же хватает под руку юноша.

– Идёмте, здесь нас искать не будут, – говорит юноша голосом Терезы и ведёт вглубь постзаставной клоаки.

– Карнавал продолжается? – интересуется Люс, бросая взгляд на мужское пальто, шляпу с широкими полями и кокетливо повязанный шейный платок.

– Он не заканчивался, дорогой Люс. По крайней мере для таких, как мы.

«Дорогой Люс». «Таких как мы». Он готов взлететь, хоть и не очень понимает, как это делать. И еле сдерживается, чтобы не начать целовать Терезу прямо здесь. Мужчина с мужчиной? Да кого это волнует в беспошлинной зоне.

Они пробираются сквозь толпу, обступившую небольшой деревянный крест. На кресте распята крыса. И хорошо, если лапы зверька привязаны, а не прибиты гвоздями. Но этого для веселья мало. Граждане разной степени неопрятности азартно подбирают камни, их под ногами достаточно, и целят в крысу. Та шипит, огрызается. И это подстегивает компанию ещё больше.

– Вам жалко крысу? – замечает его взгляд Тереза.

– Ещё недавно на крестах вот так же забивали людей.

– И что в этот момент делали вы? Поднимали камень, висели на кресте, стояли в стороне и смотрели?

– Всего понемногу, – отшучивается Люс. – Никогда не умел доводить дела до конца.

Тереза не успевает ответить, её заглушает зычный голос зазывалы:

– Бить стёкла, кому бить стёкла!

Тот проводит зевак к деревянному домику, откуда раздаётся жалобный звон. Дверь открывается, выходит дама, поправляя серый от пыли чепец, стряхивает осколки с передника. Вид у неё довольный.

– Отмечают французскую революцию и набивают руку для следующей, – усмехается Тереза, не отпуская его локтя.

Она приводит Люса в не очень грязный табльдот. В их распоряжении – правое крыло длинного стола. Есть не хочется: он совершенно сыт обществом Терезы. К тому же, похлёбка в мисках, которые дородная хозяйка с вызовом ставит на левом крыле стола, – единственное блюдо в этом заведении – выглядит несъедобно. И это ещё комплимент.

– Кувшин вина, – немногое, на что Люс отваживается.

– Я хочу вам помочь, – без вступлений говорит Тереза.

– Мне не нужна помощь. Мне нужны вы.

Глаза Терезы перестают улыбаться. Лицо становится мальчишеским – под стать одежде. Черты будто грубеют. Нос с горбинкой – клюв хищной птицы. Вот-вот угодит по темечку. Но лишь на миг. Улыбка снова возвращается, играет в уголках губ.

– Знаете, дорогой Люс, в каждом городе есть легенды. Их пересказывают в подробностях, будто так и было. И уже не поймёшь потом, что домыслы, а что нет. Вы ведь не парижанин?.. Можете и не знать. А я, сколько себя помню, слышала истории про монеты, Лодочника и провожатых. Говорят, ещё в средние века алхимикам удалось получить философский камень. Они вплавляли его в монеты, которые потом разошлись по миру и стали сами искать хозяев. Мол, если получить у провожатого монетку и дождаться Лодочника, тот перевезёт тебя на другой берег. Никто не говорит, какой. Но все почему-то считают: там лучше.

«Дорогой Люс». Тереза говорит так нежно, будто целует слова. Люс хочет думать только об этом. Но упоминание лодочников и провожатых тащит его за шиворот вон из ванильных грёз – к распятым крысам и нарочно разбитым стёклам.

– А вы как думаете? – откликается Люс.

– А я знаю. Мне давали монету, и я взяла её. Но не воспользовалась. И каждый день меня тянет к Сене. Я подолгу брожу по мостам. Мне страшно, Люс.

Он накрывает её руку своей. Холодную маленькую ручку. Тереза сжимает ладонь в кулак.

– И вам тоже страшно. Иначе вы бы не носили монету напоказ, – говорит она с вызовом. – Вы так боитесь Лодочника, что пренебрегаете куда большей угрозой – людьми.

Люс порывается было спорить. Но ведь Тереза права.

– И что ж способны сделать люди? – спрашивает он.

– Убить, – взгляд Терезы холоднее, чем её рука. Люс никак не привыкнет к этой молниеносной смене масок. – На провожатых объявлена негласная охота. Если привести пару-тройку к заинтересованным месье, можно сколотить целое состояние.

– Так вы этого хотите?

«Не верьте ей» – вспоминает Люс слова Франсуа. Он чувствует себя старым и безнадёжно вышедшим из моды.

– Нет, – после паузы говорит Тереза, будто что-то обдумывая.

И наконец поднимает на него глаза. В свете керосиновой лампы в них искрится и переливается до одури пугающая и притягательная неизвестность.

– Люс, милый, давай сбежим!

5.

Он должен отказать, но вместо этого соглашается. Изящный юноша в приталенном пальто и мужчина неопределённого возраста в плохо подогнанном сюртуке, обнявшись, возвращаются от заставы в город. Они громко что-то обсуждают и, кажется, пьяны. Обычная парижская жизнь. Ни у кого не возникнет вопросов.

В лихорадочном оживлении он всё время проверяет карманы. Монеток нет. К счастью.

– Ты ведь действительно получила Медузу? Это не выдумка? – шепчет он на ходу Терезе.

Та закрывает ему рукой рот – мол, не говори глупостей, кивает.

Тереза заставляет его мечтать. Верить. Находить во всем смысл. Он провожатый. Он стольким людям указал путь. Неужели сейчас не сможет вывести их двоих в безопасное место?!

Они доходят до Нового моста, стоят обнявшись, прислушиваясь к отдалённым голосам засыпающего города – одинокий окрик извозчика, стук копыт по брусчатке, тихий смех.

– Хочешь уехать? – голос Люса дрожит.

Рутинный вопрос кажется жизненно важным. Он будто спрашивает: «Хочешь стать моей женой и разделить со мной горе и радость?».

Отблеск фонаря в её глазах, фарфоровая бледность лица и особенный тёплый свет, заблудившийся в каштановых волосах. Кажется, Тереза не принадлежит этому миру. Не принадлежит никому. Только самой себе. И поэтому её так хочется удержать.

Но удерживать не надо. Она говорит:

– Да!

Раскрывает ладонь с Медузой, и вкладывает свою ладонь в его – так, что монета оказывается между ними. Соединяя? Мешая?

Они идут по мосту – рука в руке. Люс счастлив. В кое-то веки он выбрал дорогу сам, не ожидая покорно, когда за ним придут. Неужели так возможно?

Всё плывёт перед глазами. Ночной силуэт Парижа – Консьержи, Папский дворец, Нотр-Дам, университет – стены, шпили и башни дрожат в прохладном воздухе, будто кто-то подул на отражение в воде. А может, они и правда, в воде?

Сите не лучшее место для ночных прогулок. Время, когда здесь справляли свадьбы французские королевы, давно прошло. Люс бы хотел пригласить Терезу в роскошный дом. Но у него нет даже лачуги. На ум приходит единственно место, где им никто не помешает. По крайней мере, сегодня.

Приняв решение, он покупает свечной фонарик и с дюжину свечей у засидевшегося на улице торговца всякой мелочью.

Ведёт Терезу сквозь Сите, невольно ускоряя шаги. Париж пляшет вокруг них джигу, Тереза смеётся и едва успевает за его размашистой походкой.

– Не думала, что ты можешь быть таким, – выпаливает она, отдышавшись.

– Каким? – спрашивает Люс, посматривая по сторонам, обходя задиристых гуляк.

– Таким… живым!

Если она и дальше будет его дразнить, они не дойдут одетыми туда, куда идут. Люс из последних сил сдерживается. Зевс свидетель, чего это ему стоит.

Особняк Клюни по-прежнему в запустении, хоть и был национализирован во время Французской революции. Никому нет дела до древних руин. Он помогает Терезе перелезть через забор. С неожиданным энтузиазмом для мадемуазель её уровня, а Люс уверен, что Тереза из тех бойких аристократок, что и после революции нашли своё место под солнцем, девушка штурмует стену. Люс, конечно, подает ей руку, но это лишние любезности.

– Никогда здесь не была! – Тереза похожа на девочку, которую выпустили из-под замка классной комнаты на улицу.

Веселье заражает Люса – он смеётся и ведёт её к винному подвалу монахов-бенедиктинцев.

Лестница, паутина, пыль. Люс обводит фонариком помещение. Стол, стулья всё там же. На стене ещё можно различить летящего голубя и веточку лилии в клюве.

Тереза становится тихой и молчаливой.

– Что это? – спрашивает она.

– Отголоски старых войн, – Люс обходит погреб, хоть и знает, что он пуст. Точно знает, что пуст. И всё же в дальней нише находит непочатую бутылку вина.

– Бокалов нет, – говорит он Терезе и, откупоривая бутылку, ставит на стол, – притворимся варварами, мадемуазель!

Говорит и осекается. Он ведь ничего о ней не знает. Может, Тереза мадам. Может…

– Притворимся, – дерзко говорит девушка и первая делает глоток из бутылки.

Закашливается. Вино течет по шеё, по платку, по рубашке. Она не умеет как варвар. И ей нравится. Именно потому, что он – без денег, дома, вещей, без прошлого и будущего, – привёл туда, где она ещё не была. Показал то, что она не видела. Люс, дурак, думал, она что-то в нём нашла. Лишь новизну. И всё. И это будет последняя здравая мысль на сегодня.

Он снимает с неё шляпу, развязывает шейный платок, на пол падает мужское пальто, рубашка. Туда же летит его чувство опасности. И её честь львицы из высшего общества. В пыли древнего монашеского подвала барахтаются правила и страхи. Причины и следствия. Ожидания и разочарования. Они стоят другом перед другом – дрожащие и нагие. И это кажется таким же естественным, как пить или дышать.

Люс не успевает понять, когда и как происходит этот переход, они оказываются вместе: горячее к горячему, губы впиваются в губы, его огрубевшие шрамы к её нежной озябшей коже, волосы на щеке, пальцы блуждают по телу, будто не могут поверить, что всё это сокровище принадлежит им.

Он ничего не говорит, не сравнивает, не вспоминает, не думает. Он берёт её как данность. Жар проникает в них и становится невыносим. Разверзается гигантской трещиной земля, в красных и чёрных всполохах огня они плывут прямиком в Аид. Взявшись за руки, крепко зажимая ладонями Медузу.

Тереза кричит. Его имя. Он закрывает ей рот поцелуем.

Вынырнув на поверхность яви, в прохладу подвала, в тусклые блики фонаря, они пытаются отдышаться. Будто и правда ныряли в недра земли. Будто коснулись самого дна.

Люс обнимает Терезу, она кладёт голову ему на плечо. Он не хочет спрашивать. Но рано или поздно это придётся сделать.

– Кто ты?

– Теперь не знаю, – улыбается Тереза.

Он успел соскучиться за её улыбкой. На этом бы и остановиться. Но упрямство толкает его под локоть и заставляет продолжить.

– А раньше?

– Разве это имеет значение? Мы ведь перешли границу. Во всех смыслах, милый.

– Имеет, – настаивает Люс.

– Хорошо, – в голосе Терезы звучит холодок. – Раньше, туда, куда я не вернусь, я вела светский салон, у меня были влиятельные друзья…

– Муж, – подсказывает Люс.

Терез молчит. Он так и знал.

– Ты ведь искала, как ещё развлечься. Чтобы потом обсудить приключение с друзьями в салоне.

Откуда в нём столько жестокости, сам себе удивляется Люс. На войне он выплескивал злость на врага. Но это не война. Он обижает женщину, которая сделала его счастливым.

Тереза поднимается, подбирает рубашку. Брюки. Пальто.

А что он думал? Она станет опровергать и доказывать?

Ловит оледеневший взгляд, чувствует её боль, как свою. Может, потому Антония и не возвращается? Он ещё помнит, как воевать. Но о любви забыл начисто.

– Постой! – он хватает Терезу за локоть, но та, уже полностью одетая, вырывается, подхватывает со стола фонарь и убегает, оставив его в темноте.

Люс проводит рукой по груди, он почти уверен, что монеты больше нет, что Тереза – воровка. Это хоть как-то бы оправдало его. Но Медуза на месте. Висит на шнурке, что ей сделается.

Нет сил подняться. И всё же он заставляет себя одеться, встать и выйти из руин аббатства в блеклый февральский рассвет.

6.

Узнавая и не узнавая Париж, Люс бродит по его улицам. Он так и не понял: сумел ли выполнить роль провожатого, когда вёл Терезу по мосту, или это она проводила Люса в другую жизнь.

Что-то поменялось несомненно. Хозяин дал ему место разносчика. У Люса теперь хорошее жалованье. Заказы приходится запоминать наизусть, но на память грех жаловаться. Он купил новый фрак и снимает меблированные комнаты неподалёку.

Каждый вечер Люс ждёт у Нового моста, потом наведывается на заставу, в заброшенный особняк. Надеется встретить Терезу и на коленях просить прощения. Пусть у неё будет муж. Салон. Да хоть весь свет. Он согласен. Сколько у него осталось времени? Каких обязательств он вправе требовать?

Проходит неделя, другая. Тереза не появляется. Отчаяние толкает его то ли на глупость, то ли на дерзость: он наведывается к Франсуа и расспрашивает того о Терезе.

– Не послушали меня, – хмыкает Франсуа, помахивая тросточкой, когда они прогуливаются по Итальянскому бульвару. – Тереза – подруга Жозефины. Я хаживал к ней в салон. На карнавале она меня узнала.

– Вот как, – Люс еле сдерживается, чтобы не задать вопрос о провожатых и лодочниках. А заодно и о мужьях.

«У меня были влиятельные друзья». «На провожатых объявлена негласная охота. Если привести пару-тройку к заинтересованным месье, можно сколотить целое состояние». Заинтересованные месье и Жозефина Бонапарт. Мозаика складывается. Но не в его пользу.

– Я хочу с ней встретиться.

– Вы уверены? – Франсуа становится серьёзным. – Могу вас провести. Но с одним условием: вы спрячете свою монету подальше.

Подальше? Но ведь именно благодаря монете он встретил Терезу. И если он хочет узнать ещё, монету нельзя прятать. Но Франсуа это знать не обязательно. И Люс послушно перевешивает шнурок к телу.

Проходит пара нервных странных дней. Париж превращается в ловушку. Люс ходит по кругу – от Нового моста и снова к Новому мосту. И за ним тянется шлейф взглядов и разговоров. То оборванец толкнёт, то бродяга милостыни попросит. Оглядываясь, Люс замечает: какой-то мсье прячется в галерее. Торговка гребнями для волос резко отводит взгляд. А двое простаков без стеснения разглядывают его с головы до пят. Вечером эти юноши попытаются отнять у него монету, а заодно и сумку. Что ж, всё останется при нём. У Люса неплохой послужной список уличных драк.

Вечером третьего дня Франсуа подводит его к особняку на Итальянском бульваре, мимо которого Люс проходит за день несколько дюжин раз. Кроме нового фрака и шейного платка, его скулу украшает живописный синяк. Люс отвергает все предложения Франсуа запудрить, скрыть под мушками, наклеить бороду.

Их встречает Тереза, и он на миг слепнет. Возможно, от роскоши её дома: всё белое и золотое, везде цветы, воздух и свежесть. А возможно, от вспышки узнавания в её глазах. И от того, как отражается в них его предательство.

– Нам надо поговорить, – бросает Люс в её кисейное платье, в прямую спину.

Франсуа оставляет их и проходит вперёд, через анфиладу комнат – туда, где слышны смех и звон бокалов. 

Она оборачивается. И Люс снова счастлив. Ему достаточно просто того, что Тереза рядом. Даже говорить не хочется, чтобы не спугнуть её фальшивым словом.

– Думаешь, мы что-то поменяли? – он всё же нарушает молчание.

– Ты знаешь ответ, – она холодно улыбается. Сколько же оттенков бывает у её улыбок.

– Прости меня.

– За что? Я действительно развлекалась. Вот только никогда не предавала тебя.

Она ещё злится на него. Пусть так. Он не может больше стоять в стороне – деревянный и чужой. Он делает шаг, руша невидимую преграду между ними, и снова обнимает нежную, лёгкую, прекрасную Терезу. Она не сопротивляется, приникает к нему, ласково, как морская волна в штиль. Её губы пахнут виноградом.

– Вы арестованы! – раздается за спиной.

Жандармы хватают Люса и куда-то волокут. Удар по голове. Падая, он успевает увидеть брошь с изумрудами, приколотую к платью Терезы на груди, и её лицо. «Это не я, – читает он по губам, – Это не я!».

Люс приходит в себя в каком-то подвале. Вода мерно капает в лужицу рядом. Руки свело от холода и слишком тугого узла. Лунный свет, падающий из узкого зарешёченного окна под потолком, выхватывает пол, усеянный комьями глины, и навострившую уши крысу. Не так уютно, как у монахов-бенедиктинцев.

Скрип. Открывается дверь. К нему приближается некто в длинном плаще и шляпе с широкими полями.

– Я говорила, что люди могут убить, – отрезает Тереза. – Зачем ты пришёл?

– Хотел сказать, что люблю тебя, – хрипит Люс. – Кажется, это было невовремя.

Тереза опускается на колени рядом с ним. Как хорошо, что скупой лунный свет теперь освещает не только крысу, но и мягкую улыбку Терезы. Она обнимает его, но это не ласка: Люс чувствует, как нож перерезает путы.

– Глупый, – Тереза целует его в губы, и шепчет: – Франсуа сдал тебя Жозефине. Император исполнит её желание, даже не став разбираться. И ты достанешься избалованному мальчишке.

– Устраиваешь мне побег?

– Даю разумный совет. Пока Франсуа не срезал монету вместе с твоей шеей, вербуйся в армию и уезжай подальше. Да хоть в Россию.

– Я покончил с армией и войнами. Я женюсь на тебе.

– Не лучшее время, дорогой Люс. Когда-нибудь потом я найду тебя сама!

Холод подвала пробирается внутрь и прорастает узорами изморози в сердце. Руки немеют. Немеет надежда, что когда-нибудь женщина скажет ему на прощание совсем другие слова. Или вообще не придётся прощаться.

– Иди за мной, – командует Тереза. – Хвала Господу, в Консьержи ещё любят деньги.

Они сидят в наглухо занавешенном экипаже друг напротив друга. Люс порывается поднять занавеску и выглянуть – куда его везут, но Тереза перехватывает руку. Слышен стук копыт о брусчатку, значит, они ещё в городе.

Сколько Париж знал таких историй – тайные спасения и долгие разлуки. Он думал, что вычеркнут из этих драм. А вот поди ж – попал. Богатая влиятельная женщина, в которую и каменный столб бы влюбился, везёт его бог весть куда. Может статься, он ещё будет жалеть, что не остался в Консьержи в компании тамошней крысы. Хотя сейчас Люсу всё равно, куда. Скоро они расстанутся, и земля снова пойдёт трещинами под ногами, и он провалится в Аид – на сей раз один. Люс складывает в голове вопросы про брошь, которая так похожу на фибулу Антонии, но вопросы не складываются. И он спрашивает другое:

– Зачем ты это делаешь?

– Чтобы всё изменить, – горячо шепчет Тереза. – Я не играла с тобой. Я хочу быть рядом. Хочу видеть, как с каждым нашим шагом меняется всё вокруг. Хочу жить, а не подчиняться – обществу, нравам, легендам, войнам. У нас получится. Вдвоём. Ты и я.

– Это против всех правил, – грустно улыбается Люс.

– Это по моим правилам.

Тереза раскраснелась. Глаза блестят в полумраке экипажа. Он уже привык её видеть в безыскусном мужском наряде. Так её красота ещё заметнее.

– Ты бы могла отобрать у меня монету, заставить…

– Неужели ты не понимаешь, – неожиданно спокойно говорит Тереза. – Монеты недостаточно. Даже твоего присутствия недостаточно.

Она замолкает и ждёт.

– Неужели не понимаешь, – ещё раз говорит она. – Должна быть… любовь.

Последнее слово Тереза произносит совсем тихо.

Люс бережно прикасается к её лицу, проводит пальцем по щеке, очерчивая нежную линию, жар разгорается и, кажется, охватывает весь экипаж. Как бы кучера не подпалить, думает Люс и притягивает Терезу к себе.

Он согласен ехать в этом экипаже до следующего столетия.

7.

В июне войска Великой Армии вступают в Вильно.

Русские отходят без боя. Польские помещики, нагруженные обозами того, что никак не бросить, отступают с войсками. Склады с провиантом, зерно, мельницы уничтожены казаками. На улицах идут вялые стычки между авангардом французов и арьергардом русских. Впрочем, без особого успеха для французов: начальник отряда, граф Сегюр и принц Гогенлоэ серьёзно ранены.

Люс наслышан об императоре Наполеоне, но всякая империя в конце концов съедает самое себя. Наполеон до последнего надеялся на уступку со стороны царя Александра. До такой степени, что поинтересовался у переговорщиков царя, как добраться в Москву. «Карл XII шёл через Полтаву» – получил он ответ.

Наёмная армия в четыреста тысяч человек – поляки, немцы, пруссаки, испанцы, итальянцы, хорваты, австрийцы. За этот поход дорого заплачено. Но войны выигрывают не деньгами.

В Вильно их ждёт хаос. Домов не хватает. Они располагаются на биваках среди улиц. Отовсюду слышится лязг оружия, клич трубы, конское ржание, брань на разных языках. Великая армия рассчитывала на совсем другой приём и не запаслась провиантом. Прошло три дня, а они так и не отыскали достаточно хлеба.

Войска идут и идут: сквозь и по головам, как угодно.

Две недели. Три. Наполеон не спешит с наступлением. Не знает, что делать, догадывается Люс. Он бы тоже не знал. Говорят, Бонапарт склонен полагаться на «счастье императора», которое ему всегда сопутствовало в сражениях. Но разноликим товарищам Люса безразличен исход войны, как и Великая армия, хоть и воюют на её стороне. Три тысячи верных императору французов сыграли бы лучшую партию. Но где их теперь найдёшь?

Что он здесь делает, спрашивает себя Люс. Тогда он не уступил Терезе. Она хотела всё устроить. Хотела выбить ему чин, квартирование в какой-то европейской столице. Хотела выбить их счастье. Сильная, умная, нежная Тереза. В той газете он видел рисунок её лица – когда всё только начиналось. Но не хотел верить, что между ними непреодолимая пропасть, и предпочёл не узнать Терезу. С заставы, куда она его привезла, Лука сбежал. Скрывался от погони. Едва не застрелил Франсуа на дуэли. Тот так вожделел монету! Нашёл, дурак, с кем стреляться. В конце концов воспользовался советом Терезы – пошёл в рекруты. Иного для него не придумано.

Месяц на исходе, и они выступают из Вильно. Люс идёт за армией. Но не знает, зачем. Его карманы пусты. Монет нет. Спасать некого. Любить некого. Он всё реже вспоминает Терезу – как невозможную мечту. И чаще Антонию – как потерянное счастье. Брошь на платье Терезы – была ли она римской фибулой? Или лишь похожа на неё? Этого он уже не узнает.

Ему безразлична война. Безразлична судьба Франции. Да и собственная тоже. И он делает то, что никогда раньше не делал, – дезертирует. Под Минском уходит на юг. Что ему наказание? А пусть и расстрел.

Переправляется через Припять, минует Житомир, Винницу, Балту. Идёт дальше. Учит новый трудный язык – тот меняется каждую пядь земли, будто говор, как пшеница, зависит от чернозёма, солнца, дождей. И наконец упирается в море, останавливаясь в городе, где как в Великой армии, говорят на всех языках мира. Греческий, итальянский, французский, русский, украинский, турецкий, молдавский, английский.

Ходит блаженным оборванцем по немногим улицам, ворует на базаре, смотрит на Чёрное море, которое на рассвете перламутрово-белое, вспоминает Афины. И слышит имя из далёкого прошлого – Ришелье. Шестерёнки в голове с натугой крутятся, наконец механизм срабатывает, и память подсказывает: хозяин ресторана «Марсельеза и фазан» работал у Дюка де Ришелье поваром.

Запах тины нагоняет Люса у причала. Прикосновение к плечу, и в руке – все карманы теперь у него дырявые – оказывается монетка. Знакомая французская фамилия.

Он умывается в море, приглаживает пятернёй отросшие волосы. Вот и вся дань приличиям.

Люс поднимается по склону, местные жители их называют массивом, ноги скользят в бурой глине, и кажется, он не идёт – плывёт.

Новый бульвар не в чести у богатых горожан. Закрывает вид на порт, которым те могли любоваться прямо из дома, и всё им не то. Наслушался недовольных, пока сам прогуливался. А Люсу нравится. Может, потому что после стройки здесь попадаются по закоулкам черепки амфор. Добротные амфоры были, хорошие. С такими в Афинах хоронили, нарочно разбивая, принося дань Деметре. А может, он не в силах оторвать глаз от стыка неба и моря и всё гадает, что за той чертой.

Дюку де Ришелье тоже нравится бульвар. Может, потому что он его сам задумал и построил. Или Арман-Эммануэль дю Плесси Ришельё такой же беглец, и он тоже вглядывается вдаль, в синеву воды, в предел – привык вглядываться и не знает, как по-другому.

Ришелье по своему обыкновению сидит на скамейке. Редко один. К нему подсаживаются и о чём-то просят. Он выслушивает всех. Благосклонно, будто это не они, а он пришёл на приём к самому городу. К самой Одессе.

Когда подходит его очередь, Люс молча протягивает Медузу – реверсом вверх, чтобы было видно имя.

– Вот как, – Ришелье вскидывает брови. – Всегда считал, что это миф. Наподобие древнегреческих. И что вы хотите взамен?

– Ничего, – говорит сперва Люс, а потом добавляет: – Хочу, чтобы эта дорога была счастливой.

Ришелье улыбается своим мыслям.

– А знаете, я не возьму монету. Всё, что нужно, сделаю сам. Не в этом ли счастье?

Он хлопает Люса по плечу. Тот растерян и раздосадован. Стоит и не уходит, лихорадочно подбирая слова для ответа. Вот только разговор уже окончен.

– И ещё, – Ришелье выуживает из кармана жилета ассигнации, протягивает ему, – не обессудьте, любезный, купите себе новое платье. Наряд не соответствует вашему лицу.

Люс кланяется и отправляется восвояси. Что ж. Французы остаются французами.

А никто остаётся никем.